И эта мысль укрепилась, когда меня схватил за руку военный.
Поскольку я в будущем служил и довольно долго был офицером, я к нему отнесся как к своему и потому не испугался, хотя по сочувствующим лицам окружающих понял, что надо было обязательно остановиться и гимн послушать.
Но военный, вероятно, тоже куда-то спешил и, раздраженно бросив в пустоту: "Иностранец", отпустил меня с миром, после чего зашагал чинно и с видом хозяина, а я, наоборот, припустился бегом, так как вдруг понял, что встречать мамочку надлежит совсем на другом вокзале, на Казанском, и стал лихорадочно искать подземный переход, намериваясь в этом же переходе купить ей каких-нибудь конфет, жевательную резинку, обязательно цветы (мамочку я без цветов не встречаю), ну и себе - пачку "Салема".
Но подземных переходов на ближайшие сорок лет не планировалось. Когда я это вспомнил, то в ужасе побежал через площадь, едва не угодив под трамвай, который мчался совсем не там, где я привык его видеть сегодня.
И вот подходит "кисловодский".
Солнечный день, лето, а мне от слез дождливо.
О каком спальном вагоне могла идти речь?
Но из всех других высыпало вдруг великое множество детей со своими родителями, тетями, дядями, бабушками с дедушками.
Я стоял у выхода из вокзала, благо он в те годы был один, и внимательно рассматривал детей.
И вдруг.
Да-да, это была она. Русоволосая, с огромными, такими же, как сегодня, глазами. Но не одна, ее вела за руку какая-то бедно одетая женщина. Девочка что-то объясняла ей, и, хотя я не слышал слов, мне показалось, что интонации у нее мамины, медленные, тягучие и уже тогда назидательные.
Я выступил из своей ниши.
- Тебя зовут Верочка?
Девочка широко раскрыла глаза. И остановилась. Остановилась и женщина.
- А вы ей кто будете? - спросила женщина, прищурившись.
Но я не отвечал. Мы с мамочкой смотрели друг на друга, не отрываясь, и я искал в ее глазах хотя бы крошечную искру понимания того, кто я.
- Папа! - вдруг закричала она на весь вокзал.
Я взял ее на руки.
Вообще мою мамочку я часто беру на руки, она у меня такая изящная, но то, что я взял на руки тогда, в тридцать четвертом, было еще и драгоценное.
Женщина поняла, что она больше не нужна, и, улыбаясь, удалилась, смешавшись с толпой.
А потом я вспомнил, мне рассказывала об этом моя бабушка, что я невероятно похож на ее мужа, маминого папу, вот только усов мне не хватает для полного сходства.
Поскольку дело было только в усах, я их вырастил за неделю.
Нас повезли в Находку. Мы многого не знали, не знали, что в Находке страшная пересыльная тюрьма тысяч на пятнадцать заключенных, где существует произвол (то, что с нами было пока, мы считали законным) и свой страшный закон. Не знали мы о Колыме, о "Дальстрое". Где-то в Сибири наш вагон присоединили к составу с заключенными - огромный товарный состав вагонов на двадцать пять. Когда мы ехали одни, то есть двумя вагонами политических, нас кормили нерегулярно, иногда давали сухари, иногда какую-то баланду, но после того, как нас прицепили к огромному составу с заключенными, кормить стали еще хуже, и в Находку я прибыла уже больной, был беспрерывный понос и отекли ноги.
Когда прибыли в Находку, подушку, что принесла мне Верочка перед этапом, я обменяла на килограмм хлеба.
Нас разместили по баракам, где можно было только сидеть. Все укутаны во что попало. И снова видение: Ленины и Сталины на нарах и страшная, грязная, вшивая масса людей на голом полу.
В Находке уже снег, зима. Я для себя места не нашла и села у самого края возле двери. Дверь беспрерывно открывалась, на ногах заносился снег, который таял, и в конце-концов натекла лужа, а сбоку еще - огромная бочка воды, от которой тоже непрерывный поток: воду разливают из-за неосторожности. Вот в этой сырости я и устроилась.
Через несколько дней меня заметил врач, не знаю, случайно он зашел в барак или нет, подошел и сказал: "Пойдемте в стационар". В стационаре тоже было переполнено, лежали по два человека на кровати.
Но это было по сравнению с предыдущими днями санаторием, несмотря даже на обилие вшей и клопов.
Мое первое там утро началось с крика. Били девку, которая украла пайку хлеба, били смертным боем, а она тем временем, уткнувшись в пол, глотала этот хлеб, и никакая сила не могла ее оторвать, хотя бьющих было трое, а когда съела, сама встала и сказала: "Теперь возьмите свой хлеб".
В этот же день видела, как староста зоны, грузин, бил ногами в сапогах сидящих на полу женщин. Они заливались кровью и сплевывали выбитые зубы. Кавказцев называли здесь "зверями".
Но Находка не была последним пунктом нашего путешествия, предстояло ехать, вернее, плыть в "Дальстрой". Шесть тысяч женщин погрузили на пароход, на нары, где сидеть можно было, только согнувшись. Запихнули нас на эти нары, п выглядели мы, как пчелы в улье.
Началась качка, многих стало рвать. Слезть сверху было невозможно, блевали прямо сверху, обрызгивая сидящих ниже. Нам повезло еще, что на этом пароходе плыли только женщины.
Предыдущий смешанный этап, состоящий из женщин и мужчин, говорят, был ужасен. Мужчины проигрывали женщин в карты, насиловали, выкалывали глаза, сбрасывали за борт. Конвой справиться с этим разгулом не мог, и уже после нашего приезда был большой судебный процесс. Начальника конвоя расстреляли, как, впрочем, и бандитов, предававшихся этому разгулу. После чего было постановление возить или одних мужчин, или одних женщин. Вот так мы, мало кормленные, почти без воды, весь пол залит дерьмом, блевотиной, съедаемые вшами, прибыли в бухту Нагаево. А в день моего рождения, в этот день мне исполнилось тридцать шесть лет, перед самым новым, сорок пятым годом высадились на скованный льдом берег неприветливой Колымы в бухте Нагаево. В этот же день я очутилась в санитарном бараке на четвертом километре.
Из бухты Нагаево нас погнали в карантинную зону, откуда партиями водили в санпропускник. Обработав соответствующим образом, вьвдав обмундирование, сразу распределяли: на прииски, на лесоповал и какое-то небольшое число людей в Магаданский лагерь. В санпропускнике нас встретили и предупредили, что на Колыме не освобождают, что путь из лагеря один: с биркой на ноге в мерзлую колымскую землю.
Санпропускник был обыкновенным бараком, продуваемым ветром, с огромным количеством клопов. По бокам двухэтажные сплошные нары, в каждом углу барака - печи, сделанные из железной бочки изпод горючего, поставленной "на попа". Нары без постели, спали мы на голых досках, а когда выдали бушлат и телогрейку, то одно стелили, другим укрывались, и мы чувствовали себя уже почти хорошо. В изголовье я положила свое пальто, в котором два года назад была арестована.
Нас, больных, из этого этапа оказалось человек триста, все дистрофики, поносники и тем не менее нас кормили селедкой и баландой из общего котла. Сахар, полагающийся нам по лагерной норме десять граммов, клали в общий котел. А учитывая, что из этого количества надо еще украсть, чай действительно был "сладким".
Попозже нам стали давать витамины-драже и по ложке какого-то жира. Колыму в те годы снабжала Америка, еще был жив Рузвельт. В магаданских лечебных учреждениях было много витаминов. Не зная действия, ими заменяли конфеты, с ними пили чай.
В ту пору, как я приехала, на Колыме начальником "Дальстроя"
был некто Никитов, а его жена, вернее, любовница Гредасова была начальником "Маглага". Система управления всего Колымского края была в руках НКВД. Все начальники того или иного предприятия были нквдешниками с полным подчинением "наместнику" этого края Никитову. На каждом заводе изготавливались особые продукты, называемые "никитовскими". Пиво, селедка, балыки, мясные изделия - все это, минуя магазины, направлялось в дом Никитова, который в ту пору представлял собой крепость за высоким забором с охраной снаружи.
Все подобные и другие тайны мы знали от заключенных, которые работали на этих заводах, а также от домработниц, которых Гредасова держала по четыре человека, тоже из зеков. На работу на хлебозавод, пивзавод, мясокомбинат нас, осужденных по 58-й, не посылали, только так называемых бытовиков, а из них большое число воровок, поэтому они мастерски тащили "никитовские" продукты, хотя и подвергались тщательному обыску.
Я уже провалялась в санитарном бараке больше двух месяцев, понос продолжался, ноги оставались по-прежнему отекшими, выглядели как две тумбы. В это время пришли начальник швейной фабрики Железнякова и начальник санчасти отбирать на работу подходящих людей. Я стала просить, чтобы взяли меня, но сперва их смущал мой изможденный вид, долго они не соглашались, но, наконец, согласились, и Железнякова взяла меня на швейную фабрику. Из таких же доходяг создали бригаду, и мы сели за моторы. Жить нас поместили в барак на кожзаводе. Там было всего два барака: один продуваемый, как решето, а другой капитальный, с вагонкой. Там было тепло, чисто, в нем жили женщины, арестованные в тридцать седьмом, так называемые "члены семьи".
