— Ах, чтоб тебе провалиться! — с досадой вскрикивал он тогда.
А времена все трудней становились. Помещики съежились; опустели трактиры, цыганские певицы напрасно поджидали «графчика», зевая и пощипывая струны гитары. Торговля приутихла всякая: рабочие, наподобие Зуева, шли охотой в солдаты.
Шли также и неохотой.
— Ах, теперича бы силенки! Ах бы хоть немножечко!.. — тосковал в эту пору Порфирыч.
Во время такой страстной жажды лишнего гривенника, своего угла, вообще во время жажды обделывать свои дела умер растеряевский барин (отец Прохора Порфирыча). Дело случилось темным вечером. Поднялась суматоха, явились душеприказчики, дали знать Порфирычу. При этом известии в глазах его сразу, мгновенно прибавилась какая-то новая, острая черта, какие являются в решительные минуты. Он сразу понял, что настало время. Одевшись в свое драповое пальто с карманами назади, он почему-то поднял воротник, сплюснул шапку, и строгая фигура его изменилась в какую-то юркую, готовую нырнуть и провалиться сквозь землю, когда это понадобится.
Порфирыч делал первый шаг.
…Вечером в нижних окнах дома «барина», долго стоявших забитыми наглухо, светился огонь. На столе лежал покойник, в мундире; две длинные седые косицы падали на подушку; стояли высокие медные подсвечники; солдаты, бабы пришли смотреть «упокойника». Унылая фигура последней фаворитки барина, Лизаветы Алексеевны, в огромной атласной шляпе, с заплаканными глазами и руками, державшими на сухой груди платок, ныряла в толпе там и сям, пробивая плечом дорогу к одному из душеприказчиков.
— Семен Иваныч, — слезливо говорила она, — неизвестно… мне-то?., хоть что-нибудь?
— Я вам сто тысяч раз говорю — не знаю!
— Не сердитесь! ради бога, не сердитесь!.. Голубчик!
— Что вы пристаете? Сидите и дожидайтесь!
— Буду, буду, буду! Боже мой! Ах, господи!
Лизавета Алексеевна садилась в угол, тревожно бросая глазами туда и сюда. Заметив, что душеприказчики разговорились, она минуточку подумала и вдруг без шума шмыгнула в другую комнату.
Горели свечи, лампадки. Дьячок с широкой спиной приготовлялся читать псалтырь, переступая в углу тяжелыми сапогами. В виду покойника толковали шепотом. Было упомянуто о том, что хоть и все мы помрем, но всё «как-то»… к этому присовокуплялось: «ни князи… ни друзи…» А затем, после глубокого вздоха, следовал какой-нибудь совершенно уже практический вопрос, хотя тоже шепотом:
— А вот, между прочим, не уступите ли вы мне рыжего мерина? под водовозку?
— Ох, мерина, мерина! — глубоко вздыхал душеприказчик, думавший, может быть, крепкую думу о том же мерине. — Погодите, Христа ради, немножечко!
Дьячок кашлянул и зачитал:
— Блажен му-у-у-у…
— Караул!!! КраулП Стой! — раздалось под окнами.
— Господи Иисусе Христе! Что такое? — зашептала публика, и все бросились на улицу…
— Стой! Стой! Н-нет! ввррешь! Брат! брат!
Народ, сбежавшийся со свечами, увидел следующую сцену.
Прохор Порфирыч старался вырвать из рук Лизаветы Алексеевны огромный узел, в который та вцепилась и замерла.
Из узла сыпались чашки, стаканы, серебряные ложки и проч.
— Брат, брат! Краденое!..
— Мадам, — сказал значительно душеприказчик, — пожалуйте прочь!..
Прохор Порфирыч налег на врага узлом и потом сразу рванул его к себе. Лизавета Алексеевна грохнулась оземь.
Толпа повалила вслед за победителем. Надо всеми колыхался огромный узел.
— Как? воровать? — громче всех кричал Порфирыч. — Нет, я тебя не допущу! Извини!..
Узел свалили на крыльцо с рук на руки душеприказчику, который говорил Порфирычу:
— Спасибо, спасибо, брат!
— Помилуйте, васскородие, — говорил Прохор Порфирыч, обнажая голову и в ужасе раздвигая руки. — Как же эт-то только возможно? Я — все меры!.. Ка-ак? воровать?.. Нет, это уж оставь!
— Ты тут ее схватил?
— Да тут-с, васскородие, как есть у самых у ворот. Баррское добро, д-да боже меня избави!.. Что тебе по бумаге вышло — господь с тобой, получай!
— То другое дело!
— Да-с! то совсем другое дело! А то скажите на милость!
— Спасибо! Молодец!
— Всей душой.
Порфирыч осторожно пощупал у себя за пазухой и подумал: «здесь!»
— Я, васскородие, видит бог!
Душеприказчик ушел. Порфирыч долго еще толковал брату:
«А то, скажите на милость, такой поступок… целый узел, не-э-эт!» Потом пошел под сарай, запихнул между дров какойто сверток, подхваченный в бою, и, возвращаясь оттуда, говорил:
— Каак? воровать? Нет, ты это оставь!
Лизавета Алексеевна долго билась и истерически рыдала за воротами:
— Из-за чего? Из-за чего? Из-за чего я всю-то молодость — всю, всю, всю… Господи! Грех-то! Грех-то!..
Вдруг она вскочила, отряхнула платье, утерла глаза и быстро направилась в комнату.
— Мадам! — говорил душеприказчик, — пожалуйте отсюда вон… после таких поступков!
— Н-не пойду!..
Лизавета Алексеевна села на стул, прижалась спиной к углу, плотно сложила руки и вообще решилась «ни за что на свете» не покидать своего места.
— С вашим поведением здесь не место… Здесь покойник.
— Н-не пойду! н-не пойду! — твердила Лизавета Алексеевна, дрожа.
— А! не пойдете…
— Голубчик!
Она бросилась на колени.
— Есть в вас бог! не гоните меня! Ради бога… Я ведь с ним, с покойником-то, восемь лет… Ах, ах, ах, ах!
Душеприказчик ушел, махнув рукою.
Поздно вечером душеприказчик, отправляясь спать, поручил за всем надсматривать Порфирычу; на унылого, нерасторопного Семена надежды было мало: где-нибудь непременно заснет. Разошлись все, даже и Лизавета Алексеевна. Прохор Порфирыч вступил в свои права: надсматривал и распоряжался. В кухне дожидалась приказаний стряпуха. Порфирыч, для храбрости «пропустивший» рюмочку-другую водки, вступил с ней в разговор.
— Как в первых домах, — говорил он, — так уж, сделайте милость, чтобы и у нас.
— Слава богу, на своем веку видала, бог привел, разные дома… Вот купцы умирали Сушкины, два брата.
— Д-да-с! Потому наш дом тоже, слава богу… Будьте покойны!
— Не в первый раз… На сколько, позвольте спросить, персон?
— Персон, благодарение богу, будет довольно! Нас весь город знает…
— Дай бог, а завтра утренничком надыть пораньше грибнова и опять крахмалу для киселя.
— И грибнова! Мы этим не рассчитываем.
Молчание.
— Я полагаю, — говорит стряпуха, — кисель-то с клеем запустить?
— И с клеем. Как лучше… как в первых домах.
— А не то, ежели изволите знать, со свечкой для красоты.
— Как в первых домах! И с клеем и со свечкой… Запускайте, как угодно!., чтобы лучше!.. Мы не поскупимся.
Бодрствование во время ночи Прохор Порфирыч тоже выдержал вполне. Расставшись со стряпухой, он направился в дом, уговорив братца лечь спать.
— И то! — сказал братец и лег на крыльцо в кухне.
В освещенной комнате раздавалось тягучее чтение псалтыря, прерываемое понюшками табаку. Порфирыч босиком тихонько подходит к дьячку, засунув одну руку с чем-то под полу, и, придерживая это «нечто» сверху другой рукой, шепчет:
— Благодетель!
Дьячок обернулся.
— Ну-ко!
Дьячок сообразил и произнес:
— Вот это благодарю! — Тут он нагнулся к уху Порфирычу и зашептал: — Грудь! На грудь ударяет ду-ду-ду-то!..
— Прочистит!
— Это так! Оно очистку дает! В случае там в нутре что-нибудь…
— Вот, вот! Она ее в то время сразу. Ну-ко!
Пола полегоньку приподнимается; дьячок говорит:
— О, да много!
— Что там!
Нечто поступало в дрожавшие руки дьячка.
— Сольцы, сольцы!
— Цс-с-с… Сию минуту.
— Гм-м… кхе!
— Готово!
— Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, — прожевывая, шептал дьячок, — ты по какой части?
— Слесарь.
— А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело — хочешь не хочешь!
Дьячок пожал плечами.
— Смерть!
— Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат!
Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение.
Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду.
Брешет собака…
— Черной!
Порфирыч посвистывает.
— Как! воровать? — говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. — Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь… Братец, не спите?
— О-ох!.. Не сплю! — вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе.
Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: «ох, горько, горько!», и затем тянется долгий шепот Порфирыча:
— Ах ты, говорю… Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла?
