Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:
— А пока что у меня живи… День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку… Хочешь, Маркушка?
Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к «дяденьке».
— А отец что?
— Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать… к тетке…
— И поезжай!
— За что, дяденька?
— За то!
— Мне бы остаться, дяденька… И тятьку просил остаться… Хучь бы и бондировка… Я бы к тятьке на баксион забегал… Только бондировки не будет… Менщик ловок… Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов… Расстрел их, дьяволов, идет!
— То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка… И как бог даст!
Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.
— Слышишь, Маркушка?
— Что-то не слыхать, дяденька!
— Значит, конец стражению! — прошептал строго Бугай.
С судов на рейде пробили шесть склянок.
— Едем! — сказал Бугай.
Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.
— Умеешь править? — строго спросил яличник.
— Пробовал, дяденька! — ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.
— Не зевай… Рулем не болтай. На дома держи… Вон туда… Видишь? — сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.
— Вижу, дяденька! — несколько робея, промолвил Маркушка.
Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.
Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.
И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.
Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.
Рулевой и гребец молчали.
По временам Бугай вглядывал назад, чтоб проверить направление ялика, и удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.
И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:
— Молодца, Маркушка! Ловко правишь!
Маркушка зарделся.
В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.
— Встречные шлюпки оставляй влево…
— Есть! Влево! — ответил Маркушка, перенявший обычный матросский лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.
И, когда встретил вблизи ялик, Маркушка осторожно переложил руль, и ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.
— Бугайка! — крикнул яличник. — Солдаты подходят… Раненые!.. Сказывают, француз одолел!
Бугай нахмурился и налег на весла.
II
Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.
При виде того, что увидал на Северной стороне Маркушка, сердце его замерло.
И он с ужасом воскликнул:
— Дяденька!!
— Видишь: раненные французом! — сердито сказал Бугай.
— А он придет?
Старый яличник не ответил и проворчал:
— И что смотрит начальство! По-ря-дки!
Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами в подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле. Тут же скучились телеги и повозки, переполненные людьми. Никакого начальства, казалось, не было.
Среди людей раздавались раздирающие крики о помощи, вопли и стоны. Слышались призывы смерти.
Никакой медицинской помощи не было. Военных баркасов для переправы раненых в госпиталь еще не было.
Покорная толпа ожидала… То и дело подходили новые кучки и, истомленные, опускались на землю.
Маленький, заросший волосами военный доктор, сопровождавший первый транспорт тяжелораненых, то и дело перебегал от телеги к телеге и старался успокоить раненых обещаниями, что скоро доставят их в госпиталь. Он встречал молящие, страдающие взгляды и глаза, уже навеки застывшие.
Врач бессильно метался, зная, что помочь невозможно.
И, вспомнив что-то, он подошел к шлюпке Бугая, в которую уже бросилось человек двадцать раненых, и, обратившись к молодому бледному офицеру с повязкой на голове, из-под которой сочилась кровь, проговорил:
— Сейчас поезжайте в госпиталь, Иван Иваныч… Бог даст, рана благополучная… Пулю вынут скоро.
И, словно бы желая облегчить свое раздражение, прибавил:
— Вы видели, Иван Иваныч… Видели, что здесь делается? Час приехали, и нет шлюпок. Ведь это что же? Как я перевезу тяжелораненых… Куда я их дену? Уж десятки умерло… А сколько еще подъедут. Это черт знает какие порядки… Даже корпии не хватило…
Прибежал откуда-то пожилой моряк, смотрел на бухту и ругался:
— Хоть бы вовремя предупредили… Давно бы были пароходы и баркасы, а то… Разве я виноват? Доктор! Вы понимаете, каков штаб у Меншикова!.. Не знал ли он, что будут раненые?!
— Это ужасно… Ведь люди! — возмущался доктор.
Тогда моряк вошел в середину толпы и крикнул:
— За баркасами послано, братцы! Потерпи. Сейчас вас перевезут!..
Но доселе безропотно ожидавшие, казалось, взволновались словами моряка.
Из толпы в разных концах раздались слова:
— Бросили здесь, как собак!
— С раннего утра не ели.
— Хоть бы перевязали… Истекай кровью!
— В город доставьте… Не давайте умирать!
— Он нагрянет…
— Всех нас и заберут!
Раненые зашевелились. Многие стали подниматься.
Тогда моряк во всю мощь своего голоса крикнул:
— Сиди, братцы! Не слушай дураков! Он не придет. Наша армия не пустит.
С этими словами он быстро вернулся к пристани и крикнул Бугаю:
— Стоп отваливать!
С ближайшей телеги донесся голос:
— Менщик пустил… Пропали мы!
— Врешь! — закричал на раненого моряк.
Он достал из кармана листок бумаги и написал карандашом на ней несколько слов.
— Ты, рулевой мальчишка! — сказал моряк Маркушке.
— Есть, вашескобродие.
— Знаешь квартиру Павла Степаныча Нахимова?
— Как не знать.
— Сбегай немедленно к нему и передай записку.
— Есть!
В ту же минуту сбоку, вокруг толпы, подъехал к пристани на крымском славном иноходце молодой запыленный офицер в адъютантской форме.
Он соскочил с седла, бросил поводья сопровождавшему его казаку и крикнул на отвалившую только шлюпку Бугая:
— Вернись… Возьми…
Бугай затабанил, и шлюпка была у пристани.
— Еду с письмом от главнокомандующего к Корнилову! — взволнованно проговорил адъютант, пожимая руку знакомого моряка.
— Ну что?.. Какие вести?
— Плохие…
— Отступили?..
— В беспорядке!.. Срам… Кирьяков с дивизией перепутал…
— А куда армия?..
— Отступаем на Инкерман… Ночуем там…
— А союзники?
Офицер пожал плечами.
— Идут за нами… Может, и в Севастополь!.. — ответил чуть слышно офицер.
И, пожав руку моряка, вошел в шлюпку, и она отвалила.
Наконец показалась большая флотилия больших гребных судов, плывших на Северную сторону для перевозки раненых в город.
Старый яличник наваливался на весла, угрюмый, не проронивший ни слова и прислушивавшийся к подавленному тону разговоров своих пассажиров.
— Дяденька! Идут! — радостно крикнул Маркушка.
Он стоял у руля в маленьком кормовом гнезде сзади переднего сиденья на ялике.
«Дяденька» Бугай быстро повернул голову, взглянул секунду-другую на военные баркасы и катера и удовлетворенно прошептал:
— Слава тебе господи!
Маркушка правил рулем добросовестно.
Весь отдавшийся своему делу, он не слыхал, о чем разговаривали перед его носом два офицера: оба усталые, бледные, молодые, со сбившимися повязками — один — на голове, другой — на шее.
Офицер с повязкой на голове, блондин с грустными, вдумчивыми глазами, говорил тихим голосом, полным безнадежной тоски, об Альминском сражении.
— И что могли сделать двадцать пять тысяч наших, почти безоружных со своими кремневыми ружьями, против семидесяти тысяч союзников, отлично вооруженных? Они могли только умирать благодаря генералам, поставившим солдат под выстрелы… Уж потом приказали отступать, когда уж пришлось бежать…
Слезы дрожали в глазах блондина, и он еще тише сказал:
