Тишка, пользуясь тихим ходом поезда, открыл дверь с площадки - глянуть в последний раз перед ночью на волю. И в тоске захлопнул тотчас. Черная гора стояла стеною, на ней зубрился в небе черный лес, а самое небо было окинуто небывало красным пожаром. И вот скоро кончится и вагон, выкинут всех в стужу, в чужое поле - иди, ищи приюта...
- Вона и Златоуст, - сказали в вагоне.
Красными звездами в отскобленном окошке проплывали недалекие, у чужих людей теплящиеся, домашние огни. Наверху, над ними, в темноте попыхивало зарево. Поезд шел мимо заводских домен. Тишка, съежившись, глядел на это попыхивание, хотел отвернуться от него, спрятаться и не мог: ужасаясь, ждал, что дальше. И вдруг в мутно освещенных внизу пространствах метелью, бедою вырвался дым, в воздухе полилось огненное... Захлопали двери, мороз загулял насквозь по вагону; отчаянно комсомольцы загалдели, выходя совсем в лютующую огненную ночь, не боясь: они доехали. Мальчишка стекольщик дико заорал во сне: "Стте-клы всттта-влять!" Тишка тянул дрожащую руку к Петру: "Дя-день-ка!.." Петр спал.
ЗА ГОРАМИ, ЗА ДОЛАМИ
Гуляет по ночной степи вместе с метелью невнятный, еле от ветряного шума отличимый, покойницкий звон. Это, чтобы не сбиться путнику, звонят из Казачьей слободы (она же - Шанхай), со старинной кирпичной колокольни, которая стоит тут темень лет и с которой еще пугачевцы в оное время сбросили и расшибли насмерть сколько-то царевых чиновников.
С востока, из Сибири, сыплет и сыплет пурга. Сквозь летучие темноты ее то затухает, то скидывает весь угол неба, за слободой, бирюзово-мутное, дивное для здешних мест зарево: стройка...
На порядке против церкви, среди глухонемых, давно опочивших хатенок, проскакивают огоньки из трех смежных ставней - у булочницы Аграфены Ивановны. В горнице за длинным, как в трактире, столом сама Аграфена Ивановна, уронив голову на руку, сидит у самовара. Двое с бородами угощаются, пьют чай, не снимая тулупов, - как в трактире.
- К ветрам вашим сибирским никак не привыкну, - горюет Аграфена Ивановна. - А по степи-то, можбыть, какая сиротская душа плутает.
Звон доносится к ней из глубокой ямы, из незапамятных, хватающих за душу времен. Будто вечер после субботнего базара. Расторговались. Звонят в Мшанске ко всенощной; в завешанной тюлями, полутемной горнице горит лампадка, полы чисто вымыты. Где-то под звездами по морозу Мишенька с калугуром-работником, тоже расторговавшись, трусят на розвальнях с базара, из Юлова. Приедут - весь вечер выручку считать. Завтра пироги.
...А может быть, и вправду плутает по полю вестник, которому настали сроки заявиться, и бьется и крутится в пурге, не чуя, что совсем около родной приют? Не та уж Аграфена Ивановна: повыпадали смехастые зубы, непроворно стало одутлое, старушечье тело. Дела ее - мелочишки: торгует на базаре из корзины булочками собственного печения. Но повадка осталась прежняя: захочет - люто может зыкнуть.
- К гадальщику ходила. Вышел он в сени с ковшом, сотворил молитву и мне говорит: "Помолись". Поглядел в книге чего-то. "Скоро, говорит, будет тебе весточка, жди только, не ропщи!"
Она озирает людей в тулупах, задумчиво хлебающих чай, и обижается:
- Чего же молчите, как сычи?
- Да ведь что сказать-то, Аграфена Ивановна? Все строимся кругом. Вон, говорят, линия километра на три вся забитая. Железа полны составы, оборудованию всякую привезли.
Другой, помоложе:
- Привезти привезли, а выгружать - осечка! Пурга-то какая... и жалованья рабочим за полтора месяца не плочено.
Обоим тулупам сродни базары, метели, постоялые дворы. Какие-то особые дела вершит через них Аграфена Ивановна. Постарше похож на преподобного с иконы, величав, смирен; кроме бороды, все щелясто от морщин; дома у себя такие лютуют втихомолку, а дом пятиоконный, крытый железом. Другой расчесан в кудрявую жуликоватую скобку, щеки яблочные, певун.
- За мукой-то когда? - спрашивает Аграфена Ивановна.
- Завтра.
- Мешки я в сенях положила.
- Только, хозяйка, боязно что-то стало. Там, из села-то, скажем, ночкум можно подгадать. А тут, говорят, по всей стройке патрулей скоро наставят.
- Нигде спокою нет... Жили люди, никого не трогали.
Аграфена Ивановна, подпершись рукой, горюет зловеще.
- С другой стороны, - восторгается кудрявый, - взять, граждане, нашу слободишку. Что раньше был базар - слезы! И что нынче? При таком множестве народа чем-ничем, а промыслить можно.
- Промыслить-то легче, - соглашается старший, загадочно соглашается, а только до поры до времени.
- А что? - настораживается Аграфена Ивановна.
- А ветрб! Летом сухмень как понесет, как почнет крыши рвать... Кто наши ветрб не видал, тот и горя не знавал. Купец Мальчугин с умом был хозяин, надумал тоже заводишко тут поставить, полгода строил - и все под своим глазом. От цыгарки, что ль, в минуту все смело!
- Так, так, - поддакивает Аграфена Ивановна. Рука ее задумчиво лезет под платок, скребет там седину. -Только не знай, молодцы, доживем ли еще до ветров-то. По деревням-то что деется? До последнего терпения доходит мужик. Башкир - и тот злобеет. Страшно, молодцы, что оно будет...
...Ставня воет от глухого удара, - вероятно, метнуло снегом. Но удар повторяется еще два раза: там человечья рука. И вдруг явственнее среди паузы разрастается звон, одевающий всю избу набатным гудением. Проносится что-то неразумное, темное. Так бывает во сне, когда не видится, а только чуется вблизи убийца.
Аграфена Ивановна твердо говорит:
- Свои стучат. Отоприте кто-нибудь.
Кудрявый впускает в полутемные сени тучу снега, из которой торчит красноармейский шишак. Отряхнувшись, пролезает в дверь дюжий, толсто укутанный парень. Он трегубый, верхняя губа рассечена надвое. Маленькие мигалки его, разделенные длинным носом, вглядываются во всех с подозрением, как бы ища обиды для себя.
- Да это Санечка! - совсем успокаивается Аграфена Ивановна. Жалованье, что ль, получил?
- Да... выдали, - грубо и сипло обрывает парень. - Согреться бы мне чего-нибудь.
- Это же его царствию не будет конца. За тобой там сколько? Касса, что ль, у меня, Санечка?
- Тетя Груня, ты мне на нервах не играй! Знаешь, я простуженный насквозь... Я на плотине десять часов по льду елозил!
- Да мне что от вашей плотины прибытку?
Но Санечка - в его грубости осязаются некие тайные права - уже раздраженно уселся за стол, и Аграфена Ивановна сдается.
- Дуся! - сокрушенно зовет она.
Дуся выглядывает высокомерно из-за внутренней двери, нездешняя, не избяная, в своей мальчишеской стрижке под фокстрот. Санечка, оборачиваясь, смотрит уныло на эту красу, потом в себя, не разумея, что в нем такое происходит. Аграфена Ивановна сует дочери в руку оскорбительную воблу.
- На, подкинь на угольки в галанку...
Оба тулупа, лишние при Санечке, допив чай, встают.
- А к нам на стройку мануфактуры целый эшелон пригнали! - громко, даже лихо заявляет Санечка.
- Какой мануфактуры? - недоверчиво переспрашивает Аграфена Ивановна.
Оба тулупа опять тихонько садятся, любопытствуя.
- Обыкновенно какой - всякой. На рубашки, на штаны, барышням на кофточки...
- Давать-то кому будут?
- Давать будут рабочим, которые на плотине, вот как я: по-ударному, в первый черед. Я вот сейчас на бетономешалке. Но это что! Скоро на подъемном крану встану. Я паровой мельницей могу управлять!
Санечка не говорит, а сипасто кричит, чтобы слышали и в соседней комнате. В рассечине губы проступает пена, глазки хвастливо безумеют. Ватные рукава вздуты на толстых, воловьих мышцах. Аграфена Ивановна хочет еще выведать что-нибудь насчет мануфактуры, но Санечка недоговоренно примолкает, хмурится. Она выносит ему на тарелке раскаленную воблу и боком, из-под платка, сует посудину с водкой.
Услышав бульканье в стакане, оба тулупа окончательно поднимаются.
- Мешки в сенях, - повторяет Аграфена Ивановна.
Пошушукавшись еще с обоими у порога и проводив их, Аграфена Ивановна садится просительно против Санечки, нет-нет да поскребывая под платком. За перегородкой Дуся сердитыми щипками пробует гитарные струны. По-лесному шумит метель, шумит давно-давно... Дуся суровым голосом заводит цыганскую песню, да и не песня это, а истекает скукой бесноватое, жаркое тело, которому деться некуда от метели, сундуков и комодов... Санечка, нажевавший полный рот, при первых же звуках закидывает голову и, не проглатывая пищи, оцепеневает. Какую-то ответную смуту он слышит в себе... Но через минуту, очнувшись, еще яростнее принимается молоть челюстями, до ушей вгрызается в воблу. На устремленных в одну точку глазках от наслаждения едой - слезы. Одна слеза катится по щеке и падает в стакан. Санечка спохватывается и аппетитно, с присосом, опоражнивает его.
- Соображаешь, мамаша? - загадочно спрашивает он Аграфену Ивановну.
- Что?
Но Санечка опять вгрызается в воблу, не отвечая. Аграфена Ивановна до сих пор не может понять: слабоумен он или чересчур хитер?
