Журкин вдруг онемел, увидав, что Петр устрашающе двигает бровями. Аграфена Ивановна раздумчиво, понятливо кивнула.
- Во-он что... Ну что ж, обогрейтесь коль немного. А тебе, Санечка, на ночевку, пожалуй, пора.
- Ну и пошел, - согласливо ответил Санечка, натягивая на голову шлем.
Больше он ничего не сказал, только, обернувшись к Аграфене Ивановне, повторил свое таинственное миганье. И в дверь шагнул поверх съехавшего на пол Тишки, как будто тот был ничто.
А Петр первым делом устремился к семейным карточкам, которые в проволочных и выпиленных фанерных рамочках, по зажиточному обычаю, выставлены были на комоде поверх вязаной из красных и желтых ромашек скатерти. Одна карточка его особенно заинтересовала, даже в руках ее повертел, несмотря на недовольный взгляд Аграфены Ивановны.
- Это Миша? Давнишняя карточка у вас. Я поновее покажу.
И из ватных захолустьев своего пиджака вытащил нечто завернутое в газетную бумагу: оказалось, фотографический снимок. Бережно подул на него, раньше чем передать Аграфене Ивановне.
- Узнаете?
Аграфена Ивановна вперилась дико.
- Смотри-ка... Мишенька... Сыночек мой разрушный, солдатик... не видела тебя эдакого. Петруша... как тебя по батюшке... откуда у тебя?
- Да мы с Мишей дружки, Аграфена Ивановна, или нет? Это кто с ним рядом стоит? Физиономию посмотрите. - Петр, торжествуя, нагнулся к старухину уху: - В Сибири на прощание снято.
- В Сибири! - Аграфена Ивановна вместить больше не могла, задыхалась. Из Сибири, как Колчак прошел, ни одной весточки не было. Восемь или десять годов?.. Говори, голубок, что же молчишь-то?
- Повторяю, мамаша, в Сибири снято.
- Говори, батюшка... нет его больше, моего Мишеньки?
Аграфена Ивановна торопливо обтирала фартуком слезинки со скул, приготавливаясь услышать ответ, обмирая заранее. Колокольно гудела, шлепалась об окна пурга, проносясь из Сибири, с колчаковских когда-то тифозных становий... Петр стоял перед старухой строгий.
- Слышите, мамаша? Сомнения, что ваш сын жив, у вас никогда быть не может, понятно? А разговор будет потом...
Аграфена Ивановна обтерлась ладошками, кофточкой... словно проснулась. "Визгнет сейчас", - загадал Журкин, по-прежнему согбенный, с шапкою в руках. И вправду визгнула:
- Дуся, Дуся, погляди-ка, кто приехал! Гадальщик-то не зря сказал, что весточка будет! Вот она, Дуся, от Миши весточка!
Проголубело опять в полдвери; брезговали слово вымолвить гримасные губки...
Журкин отогревался - не только от тепла, но и от радости: "Вот какой секрет вез... Ну и голова! Не пропадешь за ним, Иван, ей-богу!"
Аграфена Ивановна суетилась по-матерински, хлопотливо:
- Да вы одежу-то скидавайте, обогревайтесь хорошенько! Ко столу подвигайтесь, самовар не остыл еще. Дуся, подкинь угольков! Ты чего же, Петяша, вошел-то уж больно молчком, отвертывался?
- Чужие бревна у вас в дому были.
Он не спеша, как дома, разделся, оказавшись в каком-то отрепье табачного цвета.
- Это Санечка-то? Санечка свой, правильный... на-ять!
Судя по подобным словцам, старуха не отстала от молодого века, многому кое-чему сегодняшнему понаторела во время своих подневольных скитаний... На столе жарко зашумел самовар; вот и целое блюдо булок, с верхом, даже на стол скатываются; раскромсанная на толстые, жирные доли копчушка селедка. И старуха сама от суетливости позвончела, поядренела; давнишняя, не добитая еще годами Аграфена Ивановна. Причиной всему была, конечно, радостная неясность, принесенная Петром: как в тепле, купалась в ней душа Аграфены Ивановны, и невтерпеж и боязно было ей разузнать обо всем дальше. И когда Дуся, присев у краешка торжественного стола, чуть локоток на него положив, с явным пренебрежением спросила Петра, к нему не поворачиваясь: "Ну, и что же вы скажете о Мише, гражданин? Где он теперь?" - Аграфена Ивановна зачуралась:
- Дай людям срок, не видишь - обголодались, обхолодались, какую страсть проехали!
Петр, чтоб показать себя, сел вполоборота, статуей, устремив взор возвышенный через плечо. Забыл, что не брит, волосат, что краснонос от мороза и что из-под отрепьев вылезает грязный дочерна воротник ситцевой рубахи. Гробовщик умильно поддержал хозяйку:
- Обголодались так, что слов нет. Петра вон, спасибо, по вокзалам шарил, с тарелок долизывал, ну, и нам перепадало...
От пинка под столом у Журкина перервался голос. "Дурак я, дурак, чтой-то никак не потрафлю..." Дуся уничтожающе повела на гостей подчерненными, не девичьими глазами. Сама Аграфена Ивановна расположилась перед самоваром, осанисто, как встарь в мшанском послебазарном кругу; первым делом налила обоим гостям по чайному стакану водки и себе в рюмочку, сказав: "Со свиданьицем". Осведомившись о Тишке (Петр пояснил, что взял его с собой заместо подручного: "Пока багаж таскать, сбегать туда-сюда, а там посмотрим, как все разовьется"), и Тишке налила Аграфена Ивановна кружку чаю и пожаловала булочку. Тишка при этом не сразу отошел от нее, подождал, не навалит ли еще поверх булки селедки и сахарку, но Петр сделал бровями: "На место, живо!" Дуся нацедила себе половину чашечки, на которой среди розовения красовались китайские храмы, - это Петр, указав мизинцем, угадал, что китайские, он ведь и в Китае не раз бывал. Аграфена Ивановна опять заволновалась, захотелось ей спросить... Но пока сказала:
- Уж я рада, так я рада своих земляков повидать, ну! - и рюмочку вознесла.
Гости выпили, и жгучая, будто на хозяйском счастье настоенная, водка хорошо пропалила до костей. Журкин, сладко подзакусывая, загорался опять рассказать, какая нужда настала кругом и захиренье, и чтобы все его слушали, как родные, и сочувствовали. Рассказал, как артель отбила последнюю работешку, как в семействе у него если всем по куску, так надо восемь кусков, а если по два - шестнадцать...
- По гробам я ударился... Но фасонные-то, херувимские, спрошу я вас, кому их надо? Беднота!.. Опять же гармоньи стал починять. Так заместо гармоний зачали все радиву себе ставить: она хоть и хрипит, зато дешевше.
И лохматую голову для жалости понуривал.
- А кто виноват? - корила Аграфена Ивановна. - Сам ведь политикой баловался, в остроге сидел, вот и радуйся: ваша власть!
- Дак, можбыть, она где и власть, а у нас одна бражка собралась, Аграфена Ивановна, всем правит мальчишка нахальный.
Аграфена Ивановна все мрачнела.
- Домишко-то цел мой?
- Как не цел! - ладил ей старательно Журкин. - Весной железом перекрыли, всю колхозную правлению в него перевели.
Аграфена Ивановна приложила концы платочка к глазам, завыла тоненьким голосочком:
- Не видать мне роди-и-мого гнездышка-а... - Потом, сердито утершись: Мужики-то, дураки, чего смотрят? Собрались бы вместе, всем миром...
Журкин про себя бормотнул:
- Нам бунты эти ни к чему, надоело уж. Нам бы кусок спокойный.
- То-то вот... он и здесь был спокойный. А теперь гляди - народу всякого тыщи нагнали, железный содом день и ночь строят... Кому это надо?
- По газетам называется: мировой гигант! - веско вставил Петр.
- Я дура, я про этот гигант ваш не понимаю, а вот про ветра знаю, и все умные люди говорят, что строиться на этом месте нельзя. У нас такие ветра, каких нигде на земле нет. Тут до большевиков, думаете, не пробовали, не строились? А как до лета, до ветров, дойдет, от одного уголька или от папироски... самому хозяину только впору ноги унести!
Аграфена Ивановна взбудоражилась, с размаху, от доброго сердца, нахлестала гостям еще по стакану, себе в рюмочку.
- Дак оно пущай погорит, - согласился Журкин, - нам бы только до лета на кусок заработать да ребят окопировать. Набедовались мы больно... - и всхлипнул от пьяной ласковости, - тетя Груня!
Пришло время сказать и Петру. Он деловито ощерился, послал перед собой пронзительный, соображающий взгляд: все для нее, для Дуси.
- Нам от этих сумбурных обстоятельств, скажу, даже гораздо легче. Вот вы, Аграфена Ивановна, сами загодя от беды ускреблись. - Петр пустил долгий, загадочный молчок, настукивая пальцем по столу; от этого молчка и хозяйка и гробовщик съеженно притихли. - А есть тоже которые вашего класса, но жили по сие время открыто, имея надежду... Теперь их с ненавистью преследуют, изгоняют из родных мест, притом с волчьим билетом. Им в сумбуре можно сызнова себе фамилию заработать. А которые, может быть, имеют и свои особые точки... Эх, Аграфена Ивановна! И в тайгу и в тундру нас с Мишей кидало нигде не сгибли. Мы жить хотим, Аграфена Ивановна, и жить будем!
Аграфена Ивановна опять, по простоте, обирала с себя слезинки. Но Дусины губки, припавшие к китайской чашечке, играли презрительно.
Гробовщик, распотевший, раскосматившийся, истерзавшийся во время речи Петра, от сочувствия шумел:
- Правильно, вот правильно, тетенька Грунюшка, хорошая, будем жить!
И не сегодня, а где-то в завтрашних временах плыл семейный этот, радостный стол, - раскинулся он богато на дому у самого Журкина, и собраны за столом, для задушевного сиденья, лучшие гости. Эх, будет она, будет такая жизнь, сколько бы ни пришлось для нее горб поломать!
