От порога, с пустой, вылизанной чашкой на коленях, зарился на стол голодный, забытый Тишка.
Гробовщик подумал, что теперь самый подходящий момент расспросить насчет работы.
- Работы?
Аграфена Ивановна, после рюмочек и сердечного разговора, по-шальному глядела. Думала.
- Работа, скажу, есть, но такая, что от нее народ в большинстве назад избегает. Сами, поди, видали, как составами все пути забиты. Не стало к строительству ни подойти, ни подъехать. Ну и давай весь народ из бараков на разгрузку гонять.
- Дак который, тетя Груня, из-за куска бьется, за этим не постоит...
- А где кусок-то? Жалованья второй месяц не платят. Им, главкам-то, хорошо: они и сыты и в тепле...
Гробовщик омрачился:
- Не пла-атят?
И Аграфена Ивановна тоже из сочувствия омрачилась, помолчала. У порога горящий Тишка напрягал слух...
Петр, забеспокоившись, спросил:
- Но, Аграфена Ивановна, то есть вывод какой?
- Вывод вам будет, когда за дело с умом возьметесь. Они сюда вон целый эшелон мануфактуры пригнали. Так пущай ее заместо жалованья выдают, коль денег нет, - ее у рабочего всякий за деньги купит.
- Ага... - про себя замысловато развязывал что-то Петр. - Вижу, около большой воды здесь живете, мамаша!
- Дали бы возможность, с умом везде большая вода будет...
- Правильно.
Журкин тоже согласливо закивал: какие-то утешительные и плодоносящие догадки почуялись ему у Петра. "Верно, за ним - как за стеной. Первое время починкой гармоний перебьюсь... а там ведь и выдадут когда-нибудь жалованье-то!"
А Петр раздумчиво свертывал цыгарку. Несмотря на напущенный на себя всезнающий вид, он еще смутно уяснял, как и чем орудует Аграфена Ивановна у большой воды... Смотрел исподтишка на Дусю, перетирающую чашки. Она, балованная королевская дочь, лишь по принуждению сидела сейчас около них, зачумленных и нищих. Ну, подождем! Водка мечтательно окрыляла его, и уже по-другому, заманчиво мерещились только что пройденные, осыпанные бураном стогна строительства, словно сквозь Дусю теперь сладко видимые, утепленные ее женской теплотой... Несомненно, крылась тут непочатая почти нажива... Подождем! Петр очень изящно, невиданно для здешней горницы, изогнулся перед Дусей с цыгаркой: "Разрешите?" Но та лишь пренебрежительно тряхнула стриженой волнистой головкой: "Мне-то что!" Для Дуси он не существовал.
Аграфена Ивановна, боязливо дивовавшаяся на эти его выверты, вдруг вымолвила:
- Родимый, ты скажи правду: можбыть, жулик ты?
Петр, скорбно вздохнув, слазил в карман за карточкой.
- Я в свою очередь спрошу вас: что говорит вам этот предмет?
Старуха, не отрывая глаз от изображения, убито мигала.
- И хотя это самая дорогая мне память, дарю вам за вашу ласку!
- Коль ты вправду ему дружок, скажи: где сыночек мой?
- Мамаша! - Петр в расстройстве нагнулся к старухину уху. - Хотите, чтоб сгибли все? Вы, извиняюсь, женщина... хотя и мать. Как же я вам могу доверить? Вот Ваня брательник мне близкий, а сказал я ему когда-нибудь одно слово?
Аграфена Ивановна, сама продувная, базарная, колебалась.
- Я, родимый, понимаю... Вот когда мы еще в Самаре-то скрывались, один заведующий там с Дусей гулял, все утешал меня: "Ваш сын, говорит, может быть, заехал в такое место, что ему и писать оттуда нельзя, чтобы вас через это не подвести..."
- А я что говорю?
- Он мне не только что брательник, - разливался охмелевший гробовщик, он, тетя Груня, друг мне, он - стена!
Дуся, позевывая, собирала перемытые чашки. Порой мимо Петра тянулась через стол, будоража его теплым веяньем груди. Таких чистотелых, красиво одетых барышень давно не видел рядом с собой. Не сводил с нее льстивых глаз.
- Как вы замечательно похожи на брата вашего Мишу! Вы в Мшанске меня не помните? Рысак у меня еще был, под голубой сеткой. Как бывало прокачу по Пензенской, так все кругом: "Браво! Бис!"
- Нет, не помню.
- Ну да, девочкой еще были.
- Разборчива девка не по временам, - вступилась Аграфена Ивановна. Какие кавалеристые сватались, заведующие даже - не хочет.
- Подумаешь, нэпочники всякие...
Аграфена Ивановна вздохнула, добавив не без тайной гордости:
- "Только, слышь, с инженером распишусь, больше ни с кем", - вот у нас как!
"С инженером"... Петр словно озяб, услышав это. О, какая натуга еще предстояла впереди, труды, темнота...
- Значит, мамаша... если какие дела в общем интересе обрисуются, то помочь я всегда...
- Эти уж мне дела! - Аграфена Ивановна, скучая, отмахивалась, она еще не давалась в руки совсем. - Чегой-то у вас тут в ящике-то?
- Гармонья, - ответил гробовщик.
Старуха оживела:
- Гармонья? Ну да, помню, помню. Сыграл бы нам маленько, Иван!
- Очень замечательный музыкант, прямо артист! - нахваливал Петр гробовщика, обращаясь по-прежнему к безучастной Дусе. - Он одну пьесу играет из жизни: "Истерзанный, измученный, наш брат мастеровой..." Наплачешься. За ним однажды две деревни мужиков без ума ушли, за гармоньей, все бросили. Ваня, сыграй, когда дамы просят!
- Дак у меня, вроде сказать, зарок.
- Ну, какой еще зарок! - недовольно сказала Аграфена Ивановна.
Гробовщик совестился:
- Дак... я так порешил: когда мы с Петяшей свое счастье здесь найдем, подразживемся маленько, вот тогда я выну и гряну - эх! А пока пускай в сундучке полежит.
- Ну, ты зарок-то себе оставь, а нам сыграй, разок сыграй! Не ломайся, тебя честью накормили-напоили.
Но гробовщик мучительно отнекивался. Аграфена Ивановна пьяно раскосматилась от гнева, обернулась ералашной, косогубой бабой, крикнула:
- Тебе говорят: будешь играть?
- Зарок даден, - умоляюще противился гробовщик, - теть Грунь.
Аграфена Ивановна разгульно поднялась со стула.
- Так? Ну... вот тебе бог, а вот порог... проваливай отсюда!
- Войдите в понятие, тетя Груня!
- Проваливай - и никаких! Всегда непочетливый был. За хлеб-соль трудно уважить? Не зря, видно, в острог-то сажали... шут тебя знает, за что...
Гробовщик с убитым видом увязывался, валил на себя шубу. Тишка подошел к столу на цыпочках, поставил пустую чашку на краешек и так же на цыпочках убрался к порогу. Шея за ночь еще тощее, еще длиннее стала, ножа просила своею безропотностью.
Петр тоже встал, посумрачнев. Неладно получилось. Аграфена Ивановна подшлепала к нему в упор.
- А ты останься, тебе угол найдем.
Петр мешкал:
- Вы бы извинили, Аграфена Ивановна...
Гробовщик уже взвалил на плечи свою поклажу, Тишка съежился у двери, не зная, брать Петрову торбу или нет. Петр искоса, просительно поглядел на Дусю. Если б она хоть взглядом чуть показала, чтоб остался...
Нет, Дуся с балованными губками не видела никого.
Петр шагнул к порогу.
- Никак не могу я брательника бросить, Аграфена Ивановна, кровь-то ведь своя. Благодарствуйте за все.
И пропал в морозном пару.
- Ты погоди, погоди-ка, быстрый... - кликала растерянно Аграфена Ивановна.
- Не беспокойтесь, барак как-нибудь найдем. Мы без сердца на вас... Помните одно - дела делать будем.
И опять воет ночь, чужбина...
ТРУДНЫЕ ДНИ
У бараков с семи утра клокотали на морозе три-четыре грузовика. В потемках, застегиваясь на ходу, вперегонку кидались из всех дверей барачные обитатели, лохматым шаром облипали каждую машину. Кто поспевал, тот, стоя или сидя, счастливцем летел над снегами до самого места работ - до железнодорожных путей, где ярмаркой кишела разгрузка. Но Журкина путала каждый раз проклятая шуба, крючки не попадали в петли, воротник не заламывался, да и где побежишь прытко в таком колоколе! Тишка, хоть и одетый, из согласия поджидал дядю Ивана - свою защиту. Оба выскакивали чуть не последними и кое-как вдавливались, при общей ругани, на переполненный грузовик. Помощник шофера, распоряжавшийся посадкой, много не разговаривал. "Поехали!" - кричал он водителю, срывая с лишних, с запоздалых, шапки и кидая наземь. Пока те спрыгивали да подбирали, грузовик тарахтел уже за мостиком и дальше, мельчал...
Приходилось брести три километра пешком. И глаз и душа не могли еще привыкнуть к новой стороне. Сначала надо перевалить меж невысоких и голых, сугробами облитых гор. Внизу неохватимая взглядом снеговая ровень, то сияет она до ломоты в глазах, то смеркнется пургой, и по ту сторону ее навалены те же грозовые, синие от снега горы... Там и сям по пустыне обрубки недоконченных зданий, или обгорелых, торчат штыки построенных лесов. Глазастооконная и многоэтажная гостиница высится диким дворцом.
Бараки принадлежали "Коксохиму". Журкину некогда было пока разузнать, что это такое, достаточно того, что тут требовался народ всяких специальностей. Спервоначалу его записали в плотничью артель. Запись вел молодой мужик, которого в бараке все звали Васей. Журкин, когда его записывали куда-нибудь, всегда чувствовал себя подчиненно. Вася был простой плотник, а он, Журкин, - столяр-краснодеревец и притом почтеннее его годами. Гробовщик, утаив про себя горечь, только спросил:
