Е. Хамар-Дабанов - Проделки на Кавказе

* Черкесская обувь.

Путешественник по привычке, желая поправить длинные волосы свои, причесанные a la moujik стал искать по стенам зеркало, и не найдя его нигде, подумал: «Вот вандал! Даже зеркала в доме не имеет».

— Неужели у вас и зеркала-то нет? —спросил он, об­ращаясь к слуге.

— Как же-с, есть. Александр Петрович всегда сам из­волит бриться,— отвечал слуга, подавая небольшое склад­ное зеркало.

— Только для бритья; разве он в другое время не смот­рится?

— Никогда-с.

Едва приезжий, совершенный денди, успел поправить свою прическу и запретил людям сказывать, кто он, как на двор въехал всадник на сером жеребце с двумя спутника­ми, которые проворно соскочили с коней. Один из них взял за повод серую лошадь и держал за стремя, покуда офицер медленно слезал, спрашивая: «Чья это коляска?» Ему от­вечал: «Не могим знать». Другой взбежал на крыльцо и снял с него башлык и бурку. Между тем легавые и борзые собаки визгом приветствовали хозяина, отталкивая друг друга от рук его.

Александр Петрович вошел в комнату и в спальне своей нашел приезжего, который, кланяясь, подал ему письмо,

— От матушки! — сказал он и, взглянув на адрес и ки­дая письмо на столик, спросил: — Откуда едете?

— Из Крыма, в Грузию.

— Вероятно, по новому переобразованию края?

Путешественник молча любовался Александром, высо­ким, плечистым мужчиной, стоявшим пред ним в шапке. Лицо его было открыто и приятно; он не носил бакенбард; в глазах выражалась предприимчивость и решительность; одеяние состояло в простой туземной черкеске, ловко пе­рехватывавшей стройный стан; обувь на нем была также туземная. Но приезжему не долго пришлось любоваться им; слуга стал отстегивать шашку, Дыду снимал три пи­столета, заткнутые за пояс, между тем как сам Пустого­родов вынимал из карманов часы, платок, кошелек и рас­стегивал пояс, на котором висел кинжал. Приказав вы­тереть хорошо оружие и разрядить пистолеты, он сказал: «Я весь промок, выкупался в Кубани». В самом деле, он был мокрехонек. Дыду, взяв оружие, вышел вон. Пустогородов обратился к приезжему со словами: «Извините, что при вас стану раздеваться». Сбросив с себя черкеску, бешмет, он надел халат и уселся на кровать, покуда человек его разувал. Айшат явилась с длинною трубкою; Александр Петрович, затянувшись дымом, поставил чубук около себя и, взяв на колени Айшату, стал ее целовать. Тавлинка об­няла его обеими ручонками и спросила:

— Зачем так мокр твоя?

— Искал броду по Кубани; твои земляки хотят к нам прийти, надо знать, где смогут переправиться.

Когда человек разул Александра Петровича, он лег в постель и приказал послать к себе старшего урядника; между тем спросил водки, жалуясь на внутреннюю дрожь, и велел готовить стол к обеду. Айшат села возле него и играла усами, покуда он с заметной грустью распечатывал письмо матери своей. Прасковья Петровна начинала так: «Пишу к тебе, любезный!..» Необыкновенное выражение! Удивленный, он всматривался в строки, перечитывал их, желая убедиться, не чудится ли ему; но письмо действительно было начертано ее рукою. Он продолжал: «Любез­ный Александр! чрез брата твоего Николашу...»

Александр Петрович, устремив взор на путешественни­ка, сказал:

— Николаша! Это ты?

— Я,— отвечал он лукаво.

— Ты приехал играть комедию?

— Я хотел видеть, узнаешь ли ты меня?

— Ты с ума сошел! Ведь я оставил тебя десятилетним ребенком и баловнем; а теперь передо мною двадцатипяти­летний модник, чиновник с бородою. Да полно ломаться, поди поцелуй меня, видишь, я босой, не могу встать; „впро­чем, если не хочешь...—тут нахмурились брови Александра Петровича,— делай как знаешь, мы, казаки, не просим. Я вам — счастливцам света, матушке и тебе—ничем не обя­зан и кланяться не стану, отвергать также не буду; вы мне не нужны: я на опыте узнал это; многие бедственные, гор­чайшие годины прожил я без вас!..

При этих словах он опустился на подушку и держал письмо перед глазами, будто читая. Негодование к неспра­ведливости матери и света овладело им; он ничего не видел, ничего не понимал; нравственные силы в нем замолк­ли; он чувствовал лишь несносное давление в груди; слы­шал только, как кровь ударяла ему в сердце и потом оста­навливалась, словно застывая в его жилах. Это трудное мгновенье казалось ему удушливою вечностью.

Николаша сначала оскорбился, что брат затронул его фашьонабельное самолюбие; но вскоре кровь, кровь род­ства поработила в нем все прочие чувства. Он подошел к кровати и крепко поцеловал брата, несмотря на крик маленькой Айшаты, которая ручонками своими старалась от­толкнуть приезжего. Александр Петрович в искренностью прижал к груди Николашу и сказал:

- Послушай, соперничества между нами быть не мо­жет: мы братья, носим одно имя. Предрассудки света не приковывают нас, по мнению, что между нами может суще­ствовать оскорбление, которое мы должны были бы смыть кровью; среди достоинств светских, я должен гордиться твоему счастию, точно так же, как ты должен показывать, что радуешься моему; даже и тогда, когда б мы чувствова­ли иначе — мы не можем не-показывать этого перед све­том, если не хотим подвергнуться общему суду и презре­нию.— Улыбаясь, он прибавил: — В женщинах разве могло бы быть между нами соперничество; но вот тебе доказа­тельство, что и тут его не будет.— Он приподнял шапку и обнажил голову, совершенно седую, коротко обстриженную.

Александр Петрович взял опять письмо в руки и про­должал читать. Прасковья Петровна писала ласково, даже нежно; она обвиняла себя в несправедливости, в жестоко­сти; благодарила старуху мать, что открыла ей глаза, и в заключение уговаривала Александра выйти в отставку и приехать усладить ее старость. Александр, всегда недовер­чивый, подумав про себя: «Что-нибудь да под этим таится! Не проведут же они меня!», спросил у Николаши: долго ли он намерен гостить у него и как заехал сюда?

— Хотел тебя видеть, брат! Я еду в Персию, бог весть когда встретимся опять, погощу у тебя несколько дней. Да! Ведь у меня есть посылка к тебе от бабушки; только еще не разобрали вещей. Могу ли я остановиться у тебя?

— Разумеется, можешь; вон тебе та комната, здесь бу­дет тесно.

Николаша вышел приказать своим людям выносить ве­щи из коляски. В это время вошел в комнату молодой человек красивой наружности, с выражением благород­ным, одетый в простую черкеску. Это был молодой горец, воспитанный в одном из кадетских корпусов и выпущенный в офицеры с прикомандированием к Кавказскому казачь­ему линейному войску. Он состоял в сотне у Пустогородо­ва и был его закадычным другом.

— Здравствуйте, Пшемаф! Я хотел было за вами посы­лать — пора обедать.

— Верно, у вас нынче за обедом ветчина, что с таким нетерпением меня ждали,—смеясь отвечал черкес; потом примолвил: — Да, что это за модник к вам приехал?

— Это брат мой,—отвечал Александр, улыбаясь.

— В самом деле? Нет, вы шутите; он на вас совсем не похож. А что, хороший малый?

— Право, родной брат мой! А каков он, совсем не знаю; я его в первый раз вижу.

Николаша возвратился в комнату. Пустогородов сказал ему;

Брат! Вот мой короткий кунак (приятель) Пшемаф, познакомься с ним.

Франт отставил ногу вперед, протянул нежную, белую ручку с длинными прозрачными ногтями и чопорно отвечал:

— Господин Пшемаф, очень рад иметь честь с вами познакомиться.

Черкес сильно, смуглою рукою ударил по протянутой ручке и сказал:

— Будемте знакомы!

Александр рассмеялся.

— Пшемаф! — заметил он,—если б ты меня слушался да мыл руки, так они были б у тебя так же чисты, как у брата.

Черкес вспыхнул.

— А на что мне такие руки? —отвечал он.—Прозумен ты разве ткать? Я их мою пять раз в день, по заповеди пророка; а теперь они черные потому, что я возился с вашими пистолетами здесь на крыльце: казаки нехорошо их разряжали.

Дыду пришел с шашкою, кинжалом и тремя пистолетами. Положив их на стол, он встал на кровать и повесил на стену шашку, походную трубку, зрительную трубу и ружье, принесенное за ним казаком; потом снял пороховницу, мешочек с пулями, прибойник и подал их Александру, который стал заряжать один пистолет, между тем как Пшемаф заряжал другие два. Когда это было кончено, Дыду положил пистолет, заряженный Пустогородовым, с кинжалом под его подушку, другие два повесил с прочим оружием.

Доложили о приходе старшего урядника.

- Пускай идет сюда! — отвечал Александр Петрович.

В комнату вошел высокий, сильный мужчина в черкеске, при шашке, с кинжалом у пояса, с Георгиевским крестом и бантом на груди, что доказывало троекратную за слугу доблестного знака, и с медалями за персидскую и

турецкую войны, равно и штурмовою ахулговскою.

— Ступай к станичному начальнику,—сказал ему Александр Петрович,— и передай приказание полковника тотчас же выслать десять человек не служащих казаков на ближний пост для занятия ночных секретов у брода, открытого мной,—приказный на посту покажет его. Я вплавь переехал через Кубань и нашел на том берегу следы черкесов, искавших брода. Их было, должно быть, не более десяти человек, но зато напали на славный брод, по брюхо лошади не хватает. Сегодня или завтра надо непременно ожидать прорыва. Полковник приказал мне быть наготове с сотнею и ехать за Кубань; так смотри, чтобы у тебя было человек восемьдесят молодцев начеку и лошади на ночь оседланы. Да объяви — беда тому, кто опоздает выехать на тревогу. Те же, которые в деле всегда при мне, пускай ночуют здесь на дворе: жены их не станут очень горевать.