- Двадцать лет... Не может парень в двадцать лет совершить такое преступление.
Капитану захотелось сказать Ефимию Лукичу утешительное слово, как-то подбодрить его.
- Хорошая медаль, - показал он на грудь старика. - За что получил?
- Сеял, жал. Невелики заслуги, - отрезал тот. Мысли его были об одном. - Вот и посеял... Доносчик. Коли ты доносчик, коли душа у тебя такая, значит, и позор должен нести. Что посеял, то и пожнешь.
От этих слов, которые старик назначил только самому себе, комбат крепко, чуть не до крови, прикусил губу,
- Коли так, - заговорил после долгого молчания Ефимий Лукич, - выполни напоследок мою просьбу: покажи мне того парня. Встану перед ним на колени и попрошу прощения.
Капитан долго медлил с ответом.
- И тоже не в моей власти, Ефимий Лукич, - неуверенно сказал он наконец.
Такую просьбу Казарин, наверное, мог бы и выполнить. Обвиняемого пока охраняли его солдаты. Но тяжелую эту встречу он посчитал ненужной - ни для старика, ни для Зуха, ни для двоих малых детей. Особенно для Зуха. Ни страх, ни тревога еще не успели войти в его душу.
- Не в моей власти, - уже твердо повторил комбат.
- А что же тогда в твоей власти, командир?- сказал Буренкин не со злостью или раздражением, а словно жалеючи. Повернулся и, все так же ведя двух сирот за руку, вышел из землянки.
Миновав опушку, они пошли по большаку. Посередине, сгорбившись, шагает Ефимий Лукич, а с двух сторон две белые головки, как два белых цветка, нет-нет да и блеснут на солнце. Старик шагает, детишки трусцой бегут рядом. Они позабыли голод и усталость, потому что дедушка плачет. Сам идет, сам плачет. На пыльной дороге остаются следы. Большие посередине. Крошечные по краям. А есть ли что печальней и тревожней, чем крошечные детские следы, оставленные на пыльной дороге?
* * *
Комсоставу было известно, что в течение ближайших суток бригада будет полностью подтянута на передовую. Потому военный прокурор повел дело быстро и без проволочки. Вернувшись из Подлипок, румяный щекастый майор в очках с толстыми линзами и длинный худой лейтенант сняли показания со свидетелей. Первым вызвали ефрейтора Калтая Дусенбаева. Тот доложил все подробно, не забыв и не утаив ничего. Сказал, что днем сержант Зух чинил машину, однако проверить не успел - дали наряд на кухню, освободившись на кухне, он сказал, что нужно испытать тормоза, и уехал.
- Он обманул вас, - сказал майор спокойно.
- Никак нет, товарищ майор. Не такой он человек, он хороший человек, честный.
- Почему вы не остановили его?
- Так ведь... в бой скоро, а машина не проверена, как тут в дорогу выйдешь? Потом встанешь на полпути...
- Растяпа вы, ефрейтор Дусенбаев, - тем же ровным голосом сказал майор и добавил:- Разиня и ротозей. Никаких он испытаний не проводил.
- А что проводил?
- Это вас не касается.
Каждый раз, когда свидетели задавали вопрос, майор раздражался, но раздражения своего не показывал.
- Ступайте, - все так же невозмутимо приказал он. Старшина Хомичук решил, что лучший путь защиты - хвалить что есть мочи:
- Механик-водитель высокого класса. На воинских учениях всегда первый. Толковый, дисциплинированный боец. Краса роты, - и еще много хороших слов сказал он про подследственного.
Майор слушал его терпеливо, не перебивал. Такая невозмутимость сбила Хомичука, и он замолчал. Только тогда майор, протирая платком очки, спросил:
- Мы имеем сведения, что этой ночью сержант Любомир Дмитриевич Зух покинул на бронетранспортере часть и отсутствовал примерно с ноль одного часа до ноль шести часов. Известно ли вам это?
"Дмитриевич" прозвучало для Хомичука как-то особенно безнадежно. Хоть и был он старшиной батареи, но отчество Любомира давно уже забыл.
- Сам не видел. Зух говорит, что был такой случай. И ефрейтор Дусенбаев подтверждает.
- А вы сами что делали?
- Спал. Да если бы я не спал, товарищ майор!.. - вырвалось у Хомичука, но он тут же осекся и отвел взгляд.
- Значит, подтверждаешь?
- Сказал ведь уже.
Лейтенант записал: "Подтверждает".
Не обошли стороной и капитана Казарина. Однако первым вопрос задал он сам - Нельзя ли остановить этот маховик? Всю ответственность беру на себя.
То, что свидетель сам начал задавать вопросы, майору не понравилось и на этот раз. Отвечать на вопросы свидетелей он не привык. Майор достал белоснежный платок и долго протирал стекла очков. Несколько раз погладил нос. Он часто так делает, когда снимает очки. Но выдержку, согласную правилам службы, сохранил, постарался быть вежливым и благожелательным.
- Нет, капитан, - сказал он и даже вздохнул, - этот маховик остановить нельзя. Ответственность же, которую вы возьмете на себя, определять буду не я - определят другие. Случай этот - не украшение на знамени бригады, а большое черное пятно. Пятно, сами знаете, нужно вовремя смыть, а не смоешь - расплывется еще больше... - майор поднес очки к глазам, поискал на стеклах пятнышко, только убедившись, что нет на них ни пылинки, надел снова. - Смывают же по-разному...
Как размеренно, спокойно говорит он эти страшные слова!
Вопросов было немного. Пометкой "подтверждает" закончился допрос и этого свидетеля.
Вечером Любомира Зуха опять привели на допрос. Еще раз выяснили, как, с каким умыслом он ночью на боевой технике, обманув часового, уехал из части. К сказанному ранее сержант Зух не добавил ничего.
- Да, уехал, обманул Дусенбаева и уехал. Умысел? Навестить жену. На обратном пути налетел на сарайчик, придавил козу. Вот моя вина, - заключил он.
Румяный щекастый майор, платком протиравший очки, сильно дернул левым веком, но выдержки не потерял и на этот раз.
- Ты, Зух, или подлец, каких мало, или немного придурковатый. Ты хоть чуточку понимаешь, что ты натворил? Дезертир ты, Зух. Знаешь, что такое дезертир?
- Знаю. Кто сбежит - дезертир. А я поехал и вернулся.
Любомир был искренне убежден, что никакого преступления он не совершил. Долговязый лейтенант, человек по природе не храбрый, даже почувствовал восхищение решительностью подследственного, отчаянным его поступком. Книги об отважных влюбленных лейтенант читал запоем. Самая его любимая книга - роман французского писателя Стендаля "Красное и черное", самый любимый герой - Жюльен Сорель. А сегодня он сам принимает участие в обвинении и осуждении одного из этих влюбленных. А что делать - обязанность такая. Если он так же будет исполнять свои обязанности и дальше, то через годы на Жюльена Сореля и Любомира Зуха он уже будет смотреть свысока, с издевкой, быть может, даже с ненавистью; за несбывшиеся в любви мечты обвинит их, осудит, как обманщиков. У майора натура другая. Ни восхищения, ни ненависти. Работу свою делает спокойно, тщательно, беспристрастно. Над ним - Закон, Статья, Параграф военного времени. "До каких же дней мы доживем, если каждый на танке или бронетранспортере будет гонять, куда хочет. У одного - любовь, у другого - черт на уме. Мало ли у кого что... думал он. - Сержанта Зуха хвалят. И сам вижу - хороший парень. А хороший за свои проступки не должен отвечать, так, что ли? Для каждого, и для хорошего, и для плохого, Закон один. Если подумать, хороших еще строже судить надо, они не только преступление совершили, они еще и надежду обманули..."
В странноватую философию пустился майор юстиции. Однако не такую уж и странную, если хорошенько подумать. Действительно, дурные, творя дурное, никого веры не лишают - иного-то от них и не ждали. Преступление же, совершенное хорошим, кроме самого закона задевает и честь общества, оскорбляет веру. Обманутое доверие вызывает у общества чувство обиды: нет, не этого мы ждали от него - и судят его строже вдвойне. Разумеется, не этими чувствами руководствовался майор. Он чувствами не руководствуется вообще. И все же то, что Зух не был плохим человеком, вызывало у него какую-то неловкость. И это раздражало майора.
Любомир Зух стоял прямо, не шевелясь. Гимнастерка с вырванными петлицами застегнута на все пуговицы, сапоги начищены до блеска, грустные синие глаза под густыми бровями устремлены вниз. Майор старался на арестованного не смотреть. А лейтенант, не находя дела рукам, возился с планшетом - откроет-закроет, откроет-закроет.
- Ну, Зух, есть что еще сказать?- майор поднял взгляд и долго смотрел на него.
- Нет, товарищ майор.
Надо бы, как положено по закону, поправить его: не "товарищ", а "гражданин майор". Прокурор не поправил.
- Уведите, - сказал он.
Зуха увели. Лейтенант открыл свой новенький планшет и записал: "Все подтвердил вторично". Поставил часы и минуты, день, месяц, год.
Перед самым заседанием трибунала выявился один недочет в работе молодого следователя, опыта еще было маловато: хотя лейтенант на допросах записывал все подробно, чуть ли не слово в слово, однако подписи у обвиняемого и свидетелей взять забыл. Пришлось ему тут же обежать всех и собрать подписи (на Чернявку и Подлипки оставалось только махнуть рукой). Майор ничего ему не сказал, лишь глянул недобро из-за толстых стекол очков. У лейтенанта поджилки затряслись.
