не могла пролезть в нее и посмотреть, что внутри. Пришел преподаватель, и пара прошла как обычно, только я все время думала о Вере и прислушивалась к тому, что происходит сзади. Она вела себя странно и нелепо, но разве можно делать такие вещи, не опасаясь, что тебя потом осудят и высмеют? Вера, конечно, просила о помощи. Пойдем вместе на этот ваш вечер и посмотрим на твоего гея, сказала я после пары, вдруг он не гей. Точно гей, шепнула Вера, но пойдем.
Бар находился на Чистых прудах и был очень похож на тот, в который повела меня Вера в день знакомства, только хуже. Некрасивый и полуподвальный, заставленный специально разными стульями, душный, с кучей помоечного хлама вместо скульптур, картин и прочих украшений. Вера называла это место «дивным», «творчески заряженным» и «уютным», но я в нем видела липкий клоповник, в котором сигаретный дым сбивался в тяжелые комья и нависал над столами. Прежде чем опуститься на стул, я пробежалась пальцами по сиденью, чтобы ни во что не вляпаться, а через минуту не выдержала и ушла в туалет мыть руки.
Бар был забит людьми, и я не понимала, где заканчивается компания, к которой мы присоединились. Но заметила, что нас с Верой вроде как игнорируют. Точнее, обращают ровно столько внимания, сколько заслуживают щенки, скулящие, пока их не почешут за ухом. Все были старше нас и вели разговоры, в которых мы ничего не понимали. Мы с Верой слушали, пили сидр и держали лица, чтобы они оставались серьезными и красивыми, если вдруг на нас кто-нибудь взглянет.
К нам повернулся молодой мужчина и спросил, как прошла встреча с президентом, который приезжал на наш факультет несколько дней назад. В Москве я еще не говорила с тридцатилетними парнями, а на моей родине вообще не было таких тридцатилетних — с гладкими руками и лицами, длинноволосых. Поэтому я заволновалась.
Нормально, — сказала я.
Вы не ходили, да?
Не-а.
И даже не стремились попасть?
Зачем?
Я заметила, что, разговаривая со мной, мужчина все время поглядывает на Веру. Она молчит, тоже поглядывает на него и улыбается. А я нахожусь между ними, как бетонный столб посреди перестрелки.
А что, у вас нет к нему никаких вопросов? — Мужчина быстро взглянул на меня. — У меня вот есть, могу выписать на бумажку в следующий раз.
Он говорил со мной снисходительно, как с восьмиклассницей, и я разозлилась.
Зачем, — сказала я. — Чтобы нас схватили, как этих дур?
То есть ты считаешь, что девушки, которые пытались задать вопросы, дуры?
Они выскочили на балюстраду с плакатами.
Да, и что?
Это обычная провокация.
Не провокация, а то единственное, что они были в силах сделать. Ты же сама учишься на журналиста, разве нет?
Теперь мы смотрели друг на друга и не видели Веры. Кажется, мужчина тоже разозлился. Я прекратила робеть, потому что стало ясно: с самого начала он затеял этот разговор, чтобы поучить меня жизни. Я радовалась его раздражению.
Они прекрасно знали, что на вопросы с плаката не ответят, а их самих схватят и отвезут в СИЗО, — сказала я.
И что?
А то, что они дуры и на самом деле хотели внимания, такой мой вывод.
Я не переубедила его и знала это. Но чувствовала, что поднялась над своей робостью и удобно устроилась в точке, из которой могла говорить что угодно. Иногда мне было необходимо прорвать границы и увидеть, что они охраняли пустоту. Ничего не изменилось оттого, что этот привлекательный мужчина теперь меня презирал. Пусть он был старше и умнее, я оставалась собой и чувствовала себя прекрасно.
Настя, друг… А ты разве не знаешь, что все зло происходит с молчаливого согласия большинства?
Вера впервые в жизни назвала меня словом «друг». Что оно значило для нее в тот момент? Я тут же слетела с удобного места, которое себе воображала. Все мои фундаменты раскрошились. Внутри живота вдруг скрутились органы, а легкие попытались пробиться наружу через спину.
Я могла бы сказать: Вера, ты что, забыла, мы же обсуждали этих девочек утром, и ты сама говорила, что они дуры, это я сомневалась, а ты меня убедила, потому что я считаю тебя умнее и лучше, да и вообще, Вера, я могла бы занять любую сторону в этом споре, мне ведь все равно, у меня и своих проблем много, просто ты промолчала, и я решила тебя подстраховать, чтобы никто не подумал, что мы робкие школьницы, ведь это ты хочешь остаться в этой компании, и как, скажи мне, ты стала единственным человеком, из-за которого на меня наваливается паника, причем из-за таких мелочей, не потому ли, что только ты для меня важна, ты вообще осознаешь, какая это власть, Вера?
Со стороны все выглядело так: я просто замолчала и опустила голову. На сцене, такой же нелепой и ободранной, как и все остальное, как раз начали читать. Невысокий блондин смотрел в потолок и произносил свои стихи. Монотонность, вытекающая из колонок, облепляла меня и всех вокруг, душила, скручивала мою панику канатами и не давала мне пошевелиться. Я пыталась уследить за текстом блондина, но все время отвлекалась, потому что он изъяснялся вычурно, а еще потому, что мне было плохо и одиноко, а еще потому, что я была там чужой. Я так ничего и не поняла и стала нажимать на боковую кнопку телефона, проверяя, написал ли мне кто-нибудь, но экран оставался пустым.
Я продышалась, успокоилась. Просто она влюбилась, просто ей больно настолько, что она не видит чужой боли. Я смотрела на Веру, представляла, что внутри нее вместо человеческих органов ползали и сплетались шустрые поэтические строки. Она чувствовала больше и дышала глубже. Сидела совсем на краешке стула, вся тянулась вперед, вздыхала, смотрела на сцену не только глазами, но и всем телом, почти что плакала, а когда блондин заканчивал один стих и делал паузу перед другим, вскакивала и хлопала в ладоши.
Дышать чужим дымом становилось все труднее, и я решила сама закурить. Достала две сигареты и дотронулась до Вериного плеча. Будешь, спросила я. Вера, смотревшая на сцену, развернулась ко мне, быстро взглянула наверх, затем снова на мое лицо, затем приподняла брови, как бы сигнализируя о чем-то. Спасибо, но я не курю, сказала Вера громко и отчетливо.
