друг друга под электрической лампой нам не хотелось. Я поцеловала Максима сразу в губы, а он сразу залез рукой в мои трусы. Я особо ничего не чувствовала, пока Максим копался пальцами у меня между ног, только подумала, что последний раз была в душе утром, но это ничего, потому что Максим вообще был потный и скользкий, а волосики на его голове скатывались в склизкие сосульки. Единственное, что меня удивило, — это член Максима: он был совсем не таким, как у Сережи, прежде я не задумывалась о разнообразии членов. Когда со мной начало происходить то, что называется сексом, я тоже ничего не чувствовала, только один раз, когда на лицо капнула слюна Максима, а он как раз зачем-то смотрел в мои глаза, мне стало неловко, и слюну Максима я вытерла уже после того, как все кончилось, чтобы он не заметил.
Я вышла из комнаты и поняла, что больше никогда туда не зайду. Эта дверь с номером 914, вбитая в стену первого корпуса, стала самым противным, самым грязным предметом в тот момент, когда закрылась за мной. И на этот этаж я, скорее всего, тоже больше не поднимусь.
Но коридоры в общаге такие длинные, никогда не заканчивающиеся, и до лифта, ведущего в галерею, откуда можно перейти в свой корпус, надо еще не просто дойти, а дожить, дотерпеть, не развалиться. Я шла год или десять лет, очень долго, Настя-два уже сторчалась и умерла, а Люба, Карина и Маша защитились, выпустились, разродились, повели детей в школы, а я все шла-шла.
Потом я оказалась в коридоре своего корпуса и вернулась в свои восемнадцать, пошла к двери, за которой продолжали жить мои такие же восемнадцатилетние соседки. Каждый общежитский коридор — это бесконечный тесный гроб, но между гробами есть разница. Этот, мой, был пока еще не подгнившим, в нем мне пока дышалось и жилось.
Ты где, сказал голос Веры в телефоне, который вибрировал половину коридора, пока я не взяла трубку. Мы едем к врачу домой. Опять. Тут такой мужчина пришел, он почти снял кино, я хочу вас познакомить.
Надо же, три часа прошло, целых три часа, а она только заметила, что меня нет, ну, это понятно, потому что почти-снявший-кино теперь тоже очень заинтересован в Вере, как и все остальные парни, а Вере это нравится, она в это играет, понятное дело, что ей не до меня. Слушай, я ушла, тут Сережа меня приревновал, надо было созвониться с ним по видео из общаги, сказала я. Мне вдруг стало стыдно перед Сережей, но сразу же перестало — наверное, потому, что он все-таки меня сегодня обидел, когда не захотел говорить. Какой Сережа, спросила Вера. Ты серьезно, ответила я, потому что точно говорила ей про Сережу. Прости, правда не пойму. Вера, это мой парень. Ой, да, точно, прости-прости, прости.
Я сильно злилась, прежде всего на Веру, а еще на Максима и, конечно, на Сережу. Теперь я снова могла думать и думала о том, что парни в сексе, судя по всему, одинаковые — беспомощные, теряющие лицо, слюни, ноги, руки, все человеческое.
А еще я думала о том, что Максим, может быть, и хотел Веру, но переспал со мной и совершенно точно не мог бы поступить по-другому, потому что этого хотела я. Выкуривая сигарету с толстым оранжевым фильтром возле лифтов после первого в жизни секса-с-первым-встречным, я вдруг поняла, что это было не только омерзительно. Что, опустившись так низко, я осознала свою силу.
Перед сном я оделась потеплее, взяла из холодильника пакет с куриными костями, которые собирала всю неделю, и пошла к котам. Дырку в подвал так и не забили, из нее тянуло теплым сырым воздухом. Я выложила кости, налила в миску горячую воду из бутылки и позвала котов. Две пыльные морды высунулись наружу, одна из них хрипло мяукнула. Я почесала за ухом мяучащего. Он был ласковый, я называла его Мурлыка. И чего это мы тут делаем, услышала я за спиной и обернулась. Это был охранник.
Кормлю котов.
Понятно.
А что, нельзя?
Да мы и сами кормим.
А дырку вы забили?
Нет, конечно, это коммунальщики.
Охранник не уходил, Мурлыка и второй кот хрустели костями. Я думала о нас с Верой. О том, получится ли дружить дальше. А если нет, то что от меня останется.
А вы хороший человек? — спросила я охранника.
Нет, не очень, а ты, — спросил он в ответ.
И я не очень.
Я попросила маму перевести денег на билеты. Мне так плохо, плакала я в трубку, пожалуйста, можно я приеду домой на ноябрьские. Мама сказала, что перезвонит через минуту. Телефон был еще возле уха, когда я получила эсэмэску от банка. Мама тут же набрала меня снова. Я не буду давить, но если ты захочешь поговорить… Я знаю, мам, спасибо.
На следующее утро я выстояла очередь к вокзальной кассе, а через неделю влезла в вагон, взяв с собой полупустую спортивную сумку. Дорога в одну сторону занимала сутки, один день в университете я решила прогулять, так что у меня было два дня, чтобы побыть дома. Я попросила маму не говорить о моем приезде никому, кроме папы.
Мама впервые узнала меня страдающую. Обычно это Бэлла требовала, кричала, откусывала время, деньги и силы от каждого дня родительской жизни. А я придушивала свою боль и шикала на нее, чтобы успеть уйти в темное место и там прореветься. Но теперь я будто оторвала полотно кожи от своих ребер и показала маме кровоточащие органы. Если бы мама хоть на секунду задумалась, переводить ли мне деньги, или перевела бы их после разговора, я бы все отменила.
Теперь мама знала, что во мне есть брешь. Едва купив билеты, я начала жалеть об этом. Мне было невыносимо думать о том, какой слабой теперь она меня считает. Всю неделю я говорила себе, что, если я решу не ехать и сдать билеты, будет еще хуже. На середине пути, возле Россоши, мне захотелось развернуть поезд. Или выйти на следующей остановке и сесть в автобус до Москвы. Но я была не настолько смелой и еще — очень уставшей.
На своей верхней полке я проспала двадцать часов из двадцати пяти. Трижды выходила в туалет, один раз ела, один раз курила.
