кому я могу здесь довериться. Не представляю, что буду делать, если вы меня бросите.
— Я этого не сделаю. Будет проще, когда вас переведут к остальным. Нам вместе весело, и с медсестрами мы все держим ухо востро. Если они узнают, о чем мы беседуем, мигом доложат об этом в отчете.
— А если придет ответ от омбудсмена? Вы уверены, что его не перехватят? — спросила Лизе.
— Ох, — женщина залилась смехом, — его ведь отправят на мой домашний адрес. Если письмо пришлют сюда, мне его ни за что не получить. Если вы не замужем, дайте адрес ваших родителей.
Вошла фрекен Пульсен, меж оттопыренных ушей на ее лице повисла улыбка, точно рогатый месяц с детского рисунка.
— К вам посетительница, — сообщила она, — а вот фру Кристенсен лучше уйти.
— Посетительница?
Слово звучало привычно, обыденно и отдавалось эхом многолетних воспоминаний. Кто пришел ее навестить? Неужели и в аду бывают приемные часы?
Как раз в тот момент, когда медсестра и фру Кристенсен выходили, на пороге показалась мать. На ней была модная и глупая, не по возрасту, шляпка. Она продолжала упорно напяливать на себя юность, из-под которой, будто тролли из старинной легенды, меж недостающих зубов скалились ее истинные годы.
— Лизе, — запричитала она, — как же ты могла так с нами поступить?
Она тяжело опустилась на табурет, силясь отдышаться.
— Ты всё больше и больше походишь на нее, — дразнила Гитте из своей трубы. — Так же, как она, боишься старости. И так же плохо знаешь собственных детей, как она — своих.
— Я ничего вам не сделала. Просто чувствовала себя очень несчастной, — ответила она.
— Еще как сделала, — зло выплюнула мать. — У тебя было всё что угодно! И даже известность. Буквально вчера продавщица в молочном магазине показывала мне твое интервью. Тебя спросили, не считаешь ли ты, что имя обязывает. Помнишь, что ты ответила?
— Нет, — призналась Лизе, терзаемая неясными страхами.
— Что известность не досталась тебе народным голосованием. Умно с твоей стороны — давать им только то, чего они требуют.
— Именно этот ответ привел тебя сюда, — сказала Гитте.
— Господи помилуй, — воскликнула мать и с отвращением оглядела комнату. — Почему, ради всего святого, ты лежишь в ванной? Стоило тебе захотеть — и ты попала бы в Скодсборе [6].
— Мама, — сказала Лизе и попыталась воскресить в памяти крепкую и безопасную точку опоры, еще из детства, чтобы зацепиться за нее внутренним взглядом. — Мне нужна твоя помощь. Меня держат здесь против моей воли и пытаются вбить мне в голову, что я душевнобольная. Они пытаются меня убить, и в этом все заодно.
— Ты что, совсем с ума сошла? Кто бы стал тебя убивать, тем более здесь?
— Они добавляют яд во всё, что мне подают, — вяло и без надежды, что ей поверят, произнесла она.
Глупая шляпка почти соскользнула матери на глаза, и она раздраженным рывком подтолкнула ее, как и всегда, когда ее что-то не устраивало.
— В любом случае ты и правда больна, — сказала она, — но это еще сносное наказание за всю твою заносчивость. Ты всегда считала себя лучше и умнее нас с отцом и стыдилась приглашать домой своих модных друзей, потому что отец простой кочегар.
— Нет, — выкрикнула она и залилась слезами. — Это не правда, мама. Я всегда вас любила.
— Что ты несешь? — забеспокоилась мать, выскочив из своего эгоизма, как орех из скорлупы. Она поднялась, ее накрашенное лицо нависло над Лизе, руками она сжала ее голову.
— Ну не убивайся ты так, — успокаивала она. — Смотри, я принесла тебе яблок. Ты соскучилась по детям? Я вчера днем к ним заходила выпить чашечку кофе с Гитте. Она для них словно мать, точно — мать и есть.
Лизе отвернулась к стене, продолжая плакать.
— Ну что, слышала? — раздался из подушки голос Гитте. — Я ей обо всем рассказала. Она полностью на нашей стороне.
— Заткнись! — прокричала Лизе и в отчаянии принялась крутить подушку, пытаясь отыскать маленький твердый предмет. Мать наблюдала за ней в ужасе.
— Я ничего не говорила, — смутилась она. — Что ты творишь с подушкой?
Она выпустила ее из рук и уставилась на мать со дна своего детства: оно неожиданно всплыло из ее памяти сквозь тысячи равнодушных воспоминаний взрослой жизни. Угловатое лицо помолодело и округлилось, и она почувствовала покой, словно ее рот и нос накрыли эфирной маской.
— Мама, — прошептала она, — спой мне одну из прежних песен. Тех, что ты всегда пела мне в детстве.
— Хорошо, — отозвалась мать, — сейчас попробую что-нибудь вспомнить.
И она запела сладким металлическим голосом, который рассыпа́лся, как звон курантов церкви Хеллигондскирке:
В Саксонии жила когда-то
Красотка юная одна.
За табором брела цыганским,
Родные земли обошла.
В песне было много куплетов, и пока она пела, все голоса молчали — так было, когда рядом сидела фру Кристенсен. Она прикрыла глаза — за веками появилась картина со стены ее детства с женой моряка. Она, приставив ладонь к глазам, вглядывалась в море в поисках мужа. Лизе же радостно вглядывалась в нее, будто снова повстречалась с милым детским другом. Голос матери отдалялся, большая ласковая рука легла на ее веки и стерла жену моряка, словно с грифельной доски вечности.
Постепенно страхи растянулись между мелкими гвоздями повседневной жизни, и порой удавалось смотреть на них как на что-то, ей вовсе не принадлежащее. Вскоре появилось туманное ненадежное облегчение, которое приходилось скрывать, будто украденную вещь, которую не отваживаешься долго хранить. Казалось, она здесь целую вечность и ей никогда отсюда не вырваться. Ее снова туго пристегивали к койке, потому что однажды, когда издевательства за пыточной решеткой стали совершенно невыносимыми, она выбежала в отделение и кричала. Она отлично осознавала, что могла напугать других пациентов, не понимающих, что происходит. Ремень мешал ей, только когда кровать охватывало пламя. Тогда она принималась кричать, и кто-нибудь приходил и тушил пожар именно в тот момент, когда огонь уже подбирался к лицу. Если бы только у нее было зеркало. Струпья с губ отвалились, кожа стала гладкой и плотной, словно футбольная обувь Могенса. По вечерам Гитте и фру Нордентофт задирали ей на голову больничную рубашку и мыли тело едкой липкой жидкостью, от которой можно было избавиться разве что вместе с кожей. Она бросила на себя взгляд, полный отвращения: бесполезное тело с дряблым впалым животом и иссохшей от кормления грудью с темными твердыми сосками. Тело, которого больше никто не желал. Герт описывал его из трубы в таких
