его наследство перешло к его детям. Если мы уже сказали о наследстве, то почему же не сказать о молитвеннике, который был отпечатан в цветущее время министра и который служил ему не утешением в скорбях, но ширмой его напускного благочестия. Религиозность этого человека была не более чем одной из тех искусственных ролей, которые он разыгрывал с большим талантом до последней минуты.
Симонис, попав в немилость, жил в Варшаве, был в Белостоке, в Вильно и при дворах вельмож, играя при них двусмысленную роль резидента, секретаря, приятеля, путешественника, смотря по обстоятельствам.
Между тем он, кажется, завел переписку с прусским двором, чтобы избежать наказания. Вероятно, он откупился от этого какими-нибудь важными признаниями, так как по заключении мира он тотчас исчез из Варшавы, а вскоре, как говорили, его видели в Берлине. Однако Фридрих, разочарованный в иностранцах, не взял его к себе на службу.
В 1764 году, после смерти Брюля, Блюмли был отпущен: он был достаточно богат и, благодаря своему прошлому, прибыл в Берлин, в надежде поступить на прусскую службу. Он находился уже в этой столице более полугода, но бесполезно.
Однажды, сидя под липами, он неожиданно встретился с Си-монисом. Они узнали друг друга, хотя оба сильно изменились, как по лицу, так и по характеру. Сначала оба колебались, здороваться им или нет, но когда Блюмли протянул Симонису руку, то и тот подал свою.
— Что вы делаете в Берлине? — спросил Макс.
Не желая отвечать откровенно, Блюмли сослался на путешествие, на любопытство и на недостаток занятий; что он не служит и не думает служить, что хочет вернуться в Швейцарию.
Симонис значительно постарел, одет был весьма скромно, бледный, но спокойный. Когда Блюмли задал ему вопрос, он колебался и, подумав, сказал:
— Я излечился от своей гордости и желания служить в высших сферах, которые не всем доступны: теперь я готов ограничиться малым.
— Но что ты здесь делаешь? Остаешься в Берлине?
— Вероятно, — отвечал озабоченно Симонис.
— Имеешь занятия?
— Почти никаких.
Они говорили загадками, и Блюмли, не видя в нем откровенности, хотел проститься, но Симонис, как бы ободрившись, взял его под руку и предложил:
— Пойдем ко мне.
Пройдя несколько шагов, они вошли в дом, внизу которого помещалась кондитерская. Войдя во двор, Симонис проводил его во флигель, окна которого выходили в переулок; он позвонил внизу; прислуга открыла дверь.
Из других дверей показалась головка молоденькой женщины в чепчике и исчезла. Симонис прежде всего ввел Блюмли в свою комнату, скромно, но прилично обставленную, а затем в залу, в которой заметны были во всем следы женских ручек. Блюмли не хотел расспрашивать его, чтоб не показаться бестактным, но вскоре Симонис взял его руку и сам сказал:
— Как видишь, женился!
— Как?.. С кем? На ком?
Симонис вздохнул.
— Мечтал о высших сферах, но судьба не дала мне высокого гнездышка.
— Значит, по любви? — спросил Блюмли.
— Да, — отвечал Симонис. — Любовь эта началась, когда моя жена была еще ребенком. Признаться, я забыл о ней, но она была мне верна… Ну, вернувшись, я и решил жениться.
Последние слова он сказал с каким-то стыдом, так что Блюмли рассмеялся.
— И отлично сделал, — возразил он; — и я завидую тебе; ты счастлив, чего же больше.
Блюмли догадался по стыду Симониса, что вероятно он не сделал своей женитьбой хорошей партии, а потому и не расспрашивал его о подробностях; хозяин вышел на минутку в комнату и, пошептавшись там с женой, тотчас вернулся.
Через четверть часа боковые дверцы открылись и молодая женщина, наскоро одетая в шелковое платье, вынесла оттуда поднос, с бутылкой вина и пирожными.
Это была та самая черноокая и черноволосая головка, которую Блюмли заметил, входя в квартиру Симониса. Последний представил свою жену соотечественнику. Молоденькая женушка села за стол и с радушием интеллигентных людей начала потчевать гостя. Блюмли нашел ее очень милой, приятной и веселой.
Рюмки быстро пустели, а бутылка высыхала, так что хозяйка принесла другую; в то же время вошел человек в фартуке под сюртуком. Это был кондитер, отец хозяйки, который пришел сюда приветствовать своего земляка Блюмли. Началась оживленная беседа, и Блюмли узнал, что бывший секретарь министра, кабинет-секретарь короля и политический агент, был в настоящее время не более как помощник и зять кондитера.
Казалось, что его карьера навсегда кончилась, а Шарлота и не позволяла ему думать о ней.
— Слава Богу, — проговорила она, — в нашем доме ни в чем нет недостатка и поэтому нечего шляться по свету и подвергать опасности свою жизнь.
Блюмли, просидев часа два, глубоко вздохнул и неохотно оставил Симониса. Хотя положение Макса было очень скромное, Блюмли, будучи значительно богаче Симониса, завидовал ему.
Баронесса Пепита после отъезда Масловского долго не показывалась в свете и, наконец, показавшись, держала себя в нем равнодушно, холодно и гордо; ухаживавших за ней поклонников она отталкивала резкими ответами, так что вскоре, несмотря на ее красоту и молодость, она отвадила от себя всех женихов; никто не смел подойти к ней, все говорили, что она в кого-то сильно? влюблена.
Масловского уже никто не видел при дворе; его отец даже не попросил об его отставке, и как отдал его Брюлю, так и взял его назад и запер в деревне.
Стольник навсегда порвал отношения с министром и стал в оппозицию против двора за то, что Брюль хотел женить его сына; он не мог простить ему этого и называл его тираном, нахалом; словом, он сделался ярым республиканцем.
Ксаверий в наказание за то, что позволил себе влюбиться в немку без позволения отца, зная, что этот брак невозможен, был сделан экономом в имении стольника. Правда, он время от времени выходил к столу и иногда к гостям, но больше находился в поле, на скотном дворе, при косарях и молотильщиках. Иногда отец, чтоб сбить спесь сына, как он выражался, посылал его в вонючую винокурню смотреть за выгоном водки или в двуколке в Грубешов, Холм и Люблин за покупками; через полгода ему дали верховую клячу. Однако отец, посоветовавшись с деканом Петрашкевичем, посчитав лета сына и заглянув в свою совесть, решил женить его, чтобы положить конец порче его молодой крови. Он хотел отдать ему фольварок Руды и сам подыскал ему невесту, единственную дочь хорунжего Зерковского, наследницу богатой деревушки Жлобы.
Однажды вечером, когда Ксаверий принес ключи от скотного двора и амбаров и стал у порога в ожидании распоряжений, стольник глубоко вздохнул и, обращаясь
