Публика не только ждала от нас разговоров, ей также было угодно, чтобы мы вместе играли. Остолопы! Их едва карачун не хватал, когда мы принимались сражаться в шашки или в "музлу". Я полагаю, что окажись мы разнополыми близнецами, они вынуждали бы нас при них предаваться кровосмесительству. Но поскольку игры друг с дружкой были для нас не привычнее разговоров, мы испытывали тайные муки, когда приходилось неуклюже перекидывать мяч на уровне груди или притворяться, что мы вырываем палку один у другого. Мы срывали бурный апплодисмент, обегая кругом двор и держа руками друг друга за плечи. Мы умелм подпрыгивать и кружиться.
Торговец патентованным зельем, плешивый малый в грязной косоворотке, немного знавший по-турецки и по-английски, обучил нас нескольким фразам на этих языках; и затем пришлось демонстрировать наши таланты зачарованной публике. Их распаленные лица еще преследуют меня в ночных кошмарах, ибо они являются всякий раз, когда у постановщика моих снов возникает нужда в статистах. Я снова вижу гигантского бронзоликого пастуха в разноцветных лохмотьях, солдат из Караца, одноглазого и горбатого армянина-портного (тоже чудище в своем роде), хихикающих девчонок, вздыхающих старух, детей, молодых людей, одетых "по-западному", - горящие глаза, белые зубы, черные раззявленные рты; и разумеется, дедушку Ахема с носом желтой слоновой кости и в серой шерстяной бороде, он правит представлением или считает засаленные бумажки, облизывая большойпребольшой палец. Языковед, тот самый, лысый, в вышитой косоворотке, обхаживает одну из моих теток, но сквозь очки в стальной оправе с завистью поглядывает на Ахема.
К девяти годам я совершенно ясно осознал, что мы с Ллойдом - редкостные уродцы. Это знание не возбудило во мне ни особенного восторга, ни особенного стыда, но однажды исте ричная стряпуха - усатая женщина, сильно взлюбившая нас и сострадавшая нашей участи, - объявила со страшной божбой, что сию минуту и не сходя с этого места она нас вызволит, распластав блестящим ножом, которым она вдруг замахала по воздуху (дедушка и один из наших новоприобретенных дядьев быстро ее скрутили), и после этого случая я часто утешался праздной мечтой, воображая себя неведомо как отделенным от бедного Ллойда, неведомо как оставшегося в чудищах.
Происшествие с ножом не оставило во мне сильного впечатления да и как бы там ни было, вопрос о разделении оставался весьма туманным; но я отчетливо представлял, как тают мои оковы, и какое за этим следует ощущение легкости и наготы. Я воображал, как перелезаю ограду - с побелевшими черепами домашних скотов на кольях - и спускаюсь к берегу. Я видел, как я прыгаю с камня на камень и ныряю в мерцающее море, и выбираюсь обратно на берег, и лечу вдоль него с другими голыми детьми. Мне это снилось ночами, - как я сбегаю от дедушки, унося игрушку или котенка, или маленького крабика, прижатого к левому боку. Во сне я встречался с несчастным Ллойдом, он ковылял, безнадежно привязанный к ковыляющему двойнику, а я привольно плясал вокруг и лупил их по согнутым спинам.
Интересно, навещали ль и Ллойда такие видения? Доктора полагали, что мы иногда сливали во сне наши сознания. Одним голубовато-серым утром он поднял прутик и нарисовал в пыли трехмачтовый корабль. Только что ночью я видел, как сам рисую такой же корабль в пыли моего сна.
Просторная черная бурка покрывала нам плечи, и когда мы приседали на корточки, все, кроме наших голов и руки Ллойда, скрывалось в ее спадающих складках. Солнце только что встало и резкий мартовский воздух стыл слоями полусквозистого льда, в которых плыло пурпурными пятнами кривое иудино дерево в буйном цвету. Длинный белый дом спал за нашими спинами, наполненный жирными женщинами и их дурно пахнущими мужьями. Мы ни о чем не договаривались, мы даже не взглянули один на дру гого, просто Ллойд отбросил пруток, обнял меня правой рукой за плечо, как делал, когда хотел, чтобы мы шли побыстрее, и волоча среди мертвых трав край нашего общего одеяния, мы стали спускаться к берегу по дороге, обсаженной кипарисами, и камушки потекли из-под наших ног.
То была первая наша попытка приблизиться к морю, которое виделось нам с вершины холма мягко светящимся вдали и в ленивом безмолвии бьющим о лоснистые скалы. Мне нет нужды напрягать память, чтобы связать это спотыкливое бегство с определенным поворотом в нашей судьбе. За несколько недель до того, в двенадцатый день нашего рождения, дедушку Ибрагима осенила идея послать нас в обществе новейшего из наших дядьев в шестимесячное деревенское турне. Целыми днями они препирались насчет условий, ссорились и разок подрались, и Ахем победил.
Дедушку мы боялись, а дядю Новуса ненавидели. Видимо, мы на свой туповатый и жалкий манер (ничего не зная о жизни, но смутно сознавая, что дядя Новус намерен надуть дедушку), ощущали необходимость предпринять что-то, что помешает хозяину балагана таскать нас по округе в разъездной тюрьме наподобие обезьян и орлов; а может быть, нас просто подталкивала мысль, что перед нами последний шанс насладиться нашей малой свободой и сделать нечто совершенно запретное - выйти за пределы определенной ограды, отворить определенную калитку.
Эту хлипенькую калитку мы отворили без затруднений; но не сумели снова захлопнуть ее. Грязно-белый ягненок с янтарными глазками и карминовой меткой на жестком и плоском лбу ненадолго увязался за нами, но отстал, заблудившись в дубовом подлеске. Чуть ниже, но все еще высоко над долиной нам предстояло пересечь дорогу, охлестнувшую холм и связавшую нашу усадьбу с прибрежным шоссе. Стук копыт и скрежет колес заслышались сверху, и мы повалились в кусты, бурка и все остальное. Когда грохот утих, мы перешли дорогу и стали спускаться по травянистому склону. Серебристое море потихоньку скрывалось за кипарисами и остатками старых каменных стен. Черная бурка становилась тяжелой и жаркой, но мы предпочли оставаться под ее защитой, боясь, что иначе какой-нибудь прохожий может заметить нашу немощь.
Мы вылезли на береговую дорогу в нескольких футах от звучного моря - и тут, под кипарисами, стояла в ожидании знакомая тележка, род двуколки на высоких колесах, и дядюшка Новус как раз выбирался из кузова. Каверзный, темный, амбициозный, бесчестный человечишка! Несколькими минутами раньше он углядел нас с одной из галлерей дедушкиного дома и не смог побороть искушения выгадать на побеге, чудесным образом позволявшем ему завладеть нами без каких бы то ни было крику и драки. Понося двух пугливых лошадок, он грубо подсадил нас в двуколку. Головы наши он затолкал пониже и пригрозил, что побьет нас, если мы попробуем пикнуть под буркой. Руки Ллойда еще лежали у меня на плечах, но колыханья повозки их скоро стряхнули. Колеса теперь похрустывали и вертелись. Прошло какое-то время, пока мы поняли, что наш возница везет нас вовсе не к дому.
Двадцать лет минуло с того серого весеннего утра, но оно сохранилось в моей памяти лучше многих последующих событий. Снова и снова я просматриваю его, словно фильмовую ленту, подобно моим знакомцам, великим комедиантам, когда они изучают свою игру. Подобно им, я озираю все вехи и обстоятельства, и случайные мелочи нашего прерванного побега - первоначальную дрожь, калитку, ягненка, скользкий склон под нашими неуклюжими лапами. Для вспугнутых нами скворцов мы, наверное, являли редкое зрелище - черная бурка и торчащие из нее две стриженные головки. Головки опасливо вертелись туда-сюда, пока, наконец, не добрались до прибрежного тракта. Если бы в эту минуту на берег ступил с корабля, вставшего на якорь в заливе, какой-нибудь чужестранный искатель приключений, его, пожалуй, прохватил бы озноб древнего волшебства от встречи лицом к лицу среди кипарисов и белого камня с кротким мифологическим чудищем. Может быть, он поклонился бы нам и пролил сладкие слезы. Но увы, - встретить нас было некому, кроме то го нервного вора, нашего озабоченного похитителя, человечка с кукольным личиком в дешевых очках, одно из стекол которых наспех латала полоска лечебного пластыря.
Итака, 195О
