Тут я случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:
- В Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять - семь градусов ниже нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...
Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.
- Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.
- Не будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.
- А я люблю такую слякотную погоду.
- Люби, люби....
Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.
- Поедем на такси? - спросил я.
- Как хочешь, - не сразу отозвалась она.
- Что-нибудь не так?
- Все так, - сказала она. - Нет, все не так, - сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.
- С чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.
- За что и спаси, - ответила она.
Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.
- Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно. - нелепое, нелетнее, холодное слово.
- Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь, в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее опечаленный вид. - Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.
- Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.
- Садимся, - сказал я.
- Постой, - сказала она, не глядя на меня.
- Что?
Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.
- Ну что? - спросил я.
- Ничего, - сказала она. - Ни-и-ичего...
- Ясно.
- Что ясно? - спросила она.
- Климаксовые изменения в психике. Это бывает.
- Да, - сказала она. - Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.
- Ладно перестань.
- Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.
- Ну тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном. - Видишь, какой я покладистый?
- Вижу, - сказана она. - Я, знаешь, домой поеду.
Я молча пожал плечами.
- Может, подумаешь? - я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.
Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.
- Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.
И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.
- Что? - Спросил я . - Ну что?
Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:
- Ты ведь уже не? Правда?
Я промолчал.
- Скажи, - настойчивее произнесла она. - Ты ведь уже не?
- Не, - сказан я, глядя ей в глаза. - Правда. Уже не.
- Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.
- Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.
- Да, рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.
- А что треснуло - пропало, - сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по-настоящему признателен. - Не годится нику, нику, никуда...
И через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.
- Спасибо тебе, - сказала она.
- Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, - несколько суетливо отозвался я.
- За то, что ска...
Но теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала, заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.
- Перестань, - сказал я, не сразу обнаружив, что, уткнувшись в мой шарф, она плачет.
Я отпустил ее плечи, и тут заметил, как беспомощно, некрасиво висят ее руки в тонких черных перчатках.
- Может, все-таки, поедем на день рождения? - придурковато спросил я. - . Ну что ты будешь делать дома в выходной день?
- Буду привыкать бывать одна, - не вдруг ответила она. - Буду привыкать убивать свободное время. Буду привыкать обходиться без тебя, без тебя!
- Не кричи. Ты что? успокойся, психопатка.
Я сильно потряс ее за плечи, вновь ощутив неприятное прикосновение неживого холода, и на этот раз меня всего передернуло, вспыхнула вдруг ярость, накрыла меня с головой, как волна морская, но мне удалось из-под нее вынырнуть, я взял себя в руки, и продолжалось это не более двух секунд.
Она еще долго плакала, прежде чем удалось се успокоить. Потом отстранилась от меня, даже бессознательно слегка оттолкнула меня обеими руками, отстраняясь, и молча, не говоря ни слова, пошла по тротуару. Я смотрел ей вслед, затем машинально, как во сне, не понимая, зачем это нужно, да и не думая вовсе, что делаю, пошел за ней, догнал, так же бездумно, вскользь отметив про себя, что золотые колокольчики смешных завитушек, выбившиеся у нее из-под шапки, золотые завитушечки, что прежде так нравились мне, заметно поблекли, от серости дня, верно. От серости, от сырости...
- Погоди, - сказал я, хватая ее за рукав. - Эй, погоди.
Она резко обернулась ко мне, лицо ее было в дорожках поплывшей туши.
- Не ходи за мной! - вдруг громко, истерично закричала она. - Не смей!
Редкие прохожие под зонтиками, торопливо и испуганно оглянувшись на нас, прошмыгнули дальше, как были, без лиц.
- Не смей! - крикнула она еще раз.
- Не ори, - сказал я.
И она побежала. Я опять смотрел ей вслед, пока она не добежала до ближайшей троллейбусной остановки. Почти тут же, шумно пронесшись мимо меня, подъехал к остановке троллейбус. Она поднялась в него вместе с несколькими пассажирами, и пока троллейбус ехал прямо по этой улице, я видел через широкое окно ее, стоявшую на задней площадке, видел ее ярко-синюю шапочку с большим помпоном. Снег перестал, но небо еще больше потемнело, я весь окоченел, пока стоял тут, идти в гости мне расхотелось, но потянуло вдруг напиться вдрызг, до бесчувствия, очень уж скверно было на душе, я все еще не знал, правильно ли поступил и зачем вообще надо было с ней расставаться, но что-то неуловимое и главное уже кончилось во мне, я это хорошо чувствовал... Ее все еще было видно в заднем окне троллейбуса, она стояла спиной к окну, так ни разу и не обернулась, хотя отлично знала, что я провожаю ее взгля...
