- Прощайте, други!.. Ваше превосходительство, заступитесь! - Но они его усадили и неизвестно куда увезли.
- Ах, несчастный! - сказал генерал и, растроганный до слез, сейчас же поехал к обер-полицеймейстеру. Но его там не приняли: говорят: "Есть приемные часы - тогда можете!" Он - к приставу, и пристава нет. "Где же он?" - "Помилуйте, - говорят, - по участку ходит!" - "Кого же я могу видеть?" "А вот дежурный за стенкой". Выходит из-за стенки дежурный офицер, застегивает на себе мундирный сюртук и спрашивает: "Что угодно?"
Генерал ему все и передает: "Так и так, мой камердинер, на руках которого вещи, серебро и весь дом, а его в мое отсутствие взяли и увезли без извещения меня, как будто какого-нибудь учебного рассуждателя. Прошу мне его сейчас возвратить".
А полицейский говорит: "Я этого не могу, потому что его у нас нет; мы его еще в двенадцатом часу в больницу отправили".
Генерал обругал его как не надо хуже и вскочил опять на извозчика и все извозчика после этого вслед скорей подгоняет.
А извозчик догадался, для чего он ездит, и говорит:
- А осмелюсь спросить: которого часа вашего человека взято?
Генерал говорит:
- О полуночи.
- Ну так теперь, - говорит, - ему уже аминь.
- Что ты вздор говоришь!
- Помилуйте, какой же вздор! Теперь они ему уже струменцию запустили.
- Ты глупости говоришь.
А извозчик полуоборотился и крестится рукой, а сам шепчет:
- Ей-богу, ей-богу, - говорит, - ведь они теперь всех струменцией пробуют. Сначала начнут человека в ванной шпарить и кожу долой стирать, и притом в рот лекарства льют; а которые очень крепкого сложения и от лекарства не могут умереть, тем последнюю струменцию впустят - и этого уж никто не выдержит.
Генерал же думает: врет извозчик, - бросил ему деньги, а сам вбежал в больницу и вскричал:
- Попросить ко мне старшего доктора! Кто здесь старший доктор?
Старший доктор выходит - этакий в заспанном виде, и никакого особливого внимания не обращает, а спрохвала спрашивает:
- Что вам угодно?
Генерал ему отвечает живо и бойко и рукой простирает, что вот так и так: "Я, - говорит, - в нынешнем лете на дачу не переезжал и остался в городе...." А лекарь его перебивает: "Вы, - говорит, - пожалуйста, покороче, а то мне из отдаленных начал слушать некогда..."
Генерал немножко рассердился и говорит: "Я вам начинаю так, чтобы было понятно. Я вечером человека в цветочный магазин посылал за букетом и оставил его в цветущем виде, и он еще после меня пошел на садок и спевку слушал".
Но лекарь опять перебивает: "Ваше превосходительство, мне, - говорит, некогда! Нельзя ли, в чем дело?"
- Дело в том, - говорит генерал, - что этого человека взяли и увезли, и он у вас, а я желаю его к себе взять.
Старший доктор обернулся к фельдшеру и говорит:
- Справься!
А тот справился и сразу отвечает:
- Есть!
- Что же он?
- Умер. Доктор говорит:
- Вот и можете получить. Генерал и осомлел.
- Что это такое? - говорит. - Я не верю.... Всего несколько часов тому назад человек был полный жизни.... А доктор говорит:
- Это и очень часто так бывает. А впрочем, пожалуйте, служитель вас проведет и его покажет! - и велел служителю: - Проводи генерала!
V
Служитель привел генерала в мертвецкий покой; но тут покойников несколько, и еще на них только нумерки лежат, а нет никакого возвания, и по лицам отличить нельзя, потому что все лица почерневшие, и руки от судорог в перстах сдерганы так, что не то благословение делают, не то растопыркою кызю представляют.
Генерал и говорит:
- Я так не могу своего человека узнать! Мне пусть покажут!
Служитель побежал в контору спросить, под каким оный нумером, а генерал остался и замечает, что сзади его кто-то вздохнул. Видит, это читалыцик, человек степенный, в очках, в углу стоит, но не читает, а на него сверх очков смотрит, и, как генералу показалось, - с сожалением.
Генерал его и спросил:
- Что, старина, с сожалением смотришь?
- Да, - говорит, - ваше превосходительство.
- Жутко, я думаю, и тебе в этаком адском месте?
- Да, - говорит, - но главное дело, что мне утром всегда пить очень хочется, а тут нигде лавчонки нет, В других больницах, которые строены в порядке домов, это хорошо: там сейчас как дождешь утра, так и выбежишь: квасу или огуречного рассолу выпьешь, и оживет душа; а тут эта больница на площади... ни одной лавки вблизи нет... Просто, ей-богу, даже рот трубкой стал.
Генерал вынул два пятиалтынных и говорит:
- Сходи, за моего усопшего чайку в трактире напейся.
Читальщик, разумеется, доволен и благодарит.
- Видно, - говорит, - вам дорогой человек был?
- Да, братец! Я бы ста рублей не пожалел, чтобы его поставить.
А читальщик ему и шепчет:
- Как же их поставить! У них уж все чувства убиты и пульсы заморены, потому что ведь струменцию-то ставят под самую мышку, а в пятках под щиколоткой еще и после смерти пульсы бьются.
Читальщик это сказал и ушел, а генерал евонный намек, на что он намекал, - понял, и как служитель вернулся и сказал, под которым нумером камердинер лежит, - тот ему говорит:
- Хорошо, братец, я над ним здесь останусь, а ты поди и сейчас мне батюшку попроси, - я хочу панихиду отпеть.
Служитель опять побежал, а генерал зажег читальщикову свечечку да прямо покойника огнем под пятку... Тот враз и вскочил, а генерал его сейчас на извозчика да домой, а потом в баню, а другого человека, буфетчика, к этим же докторам с письмами послал - к старшему и к двум его главным помощникам, чтобы пришли к нему его самого лечить.
Те и рады: думают, генерал с состоянием, тут уж мы хорошо попользуемся! И притом же они были напугавшись, куда от них из мертвецкой мертвый делся; весь лишний форс с себя сбросили и пришли.
А генерал велел, чтобы как они придут и сядут, так чтобы сейчас открыть из другой комнаты дверь и чтобы камердинер, во фраке, с большим подносом чаю в руках входил.
Доктора как это увидали, так все трое с кресел на пол и упали. А генерал выхватил пистолет и одному и другому помощникам груди прострелил, а старшего доктора выступкой подкинул и начал трепать его со щеки на щеку, а после, как уморился, - говорит: "Иди теперь, жалуйся".
VI
И когда няня докончила мне этот рассказ, она добавила с радостью: "Вот как!" - и я удивился. Она была женщина опытная, понятливая и осторожная, так что во всяком деле обмануть ее было нелегко, и неужели же этой нелепости она верила?
Да, она верила, или если и не верила, то хотела, чтобы это было так, потому что это ей было во вкусе.
Я с нею вступил в пререкание, приводил ей самые простые соображения и доказательства того, что такое происшествие совершенно невозможно. Она все слушала и со мною соглашалась, но вслед за тем с усиленным самодовольством добавляла: - Ну, однако, генерал докторов все-таки угостил, как заслужили! И вот так бы и всех их стоило.
- Да за что же? Какая им выгода морить людей?
- Вот, вот, вот!.. Вот это-то от них и надо узнать! И узнают....
Мне чувствуется, что эта женщина - заодно с теми, которые думают, что надо убить не "запятую", а докторов. Но, может быть, я ошибаюсь. Любопытствую у ее госпожи, у которой она служит двадцать лет и воспитала ей "гвардейцев". Спрашиваю: не слыхали ли, какие няня пустяки рассказывает о генерале?
- О, - отвечает мне дама, - это она уже давно говорит... А впрочем, ведь это и все рассказывают.
- Как все?
- Да вот и у Х, и у Y, и у Z девушки говорили мне то же самое, да и ваша Саша.
- Что такое - моя Саша?
- Она тоже говорит то же самое.
А "моя Саша" - молодая девушка восемнадцати лет, которая "тиха не по летам" и которую все зовут "мокрою курицей". Что же она может говорить?
Но оказывается, что и она действительно знает о генерале, и его камердинере, и о приходимой красотке, - и сама, хоть она "мокрая курица", но очень весело сочувствует тому, что "лекарей надо бить".
VI
Захожу на другой день и лавочнику посидеть у его лавки. Лавочник человек молодой, очень приятный и обладает совершенно непосредственным красноречием. Он "из поваров", кроток, благовоспитан и благоуветлив; имеет нежное сердце, за которое и претерпевает. Он "прибыл к здешней предместности" тоже при генерале, у которого ему было "хорошо наживать", но влюбился в "этой предместности" в красивую эстонскую девушку, и они "подзаконились". Отсюда начался "перелом его жизни": у них вдвоем было пятьдесят рублей капитала, и на этот капитал они повели разностороннюю деятельность: он снял сельскую лавчонку, а она стала заниматься стиркою белья. С тех пор прошло уже несколько лет, и они во все это время неутомимо старались устроиться и кое-чего достигли: у них уже трое детей, и все прехорошенькие, но весь основной капитал ушел в предприятия. Теперь они живут только одним оборотом и, кажется, сами удивляются: как до сих пор их отсюда не выгнали, или они не умерли с голоду? Но их любовь и нежное и страстное "друг ко другу стремление" не охладевают, и потому лица их, равно как и личики их детей, всегда веселы и приятны. Видеть эти счастливые лица удовольствие.
