Когда ямщик рассказал жене о том, что с ними случилось дорогой, — она сначала остановилась как окаменелая, вся побледнела, потом заплакала и стала быстро креститься.
— Вот какое его дело… Того и гляди, сиротами останемся. И всякого-то человека жаль… А такого-то, как наш, и ввек не оплачешь… — проговорила сквозь слезы женщина.
— А разве твой муж хороший? — шутливо спросил барин, чтобы отвлечь хозяйку от грустных дум.
— Хороший… Нечего таить, барин, — хороший: не пьет, не кутит и нас бережет, жалеет… — быстро ответила женщина.
— Перестань! Что за похвальба?! — недовольным тоном ответил ямщик.
Но жена взглянула на него таким ласковым взглядом, что приезжий барин сразу понял, что в этой бедной хатке живут мир да любовь.
— У вас, кажется, большая семья? — спросил барин.
— Четверо ребят, да нас двое, да мать старуха, да еще тетка убогая… Много нас. Жить нелегко. Мы безземельные… Доходы нынче плохие… Тракт наш тихий. Хочется и ребят в люди вывести… А учить-то не из чего… У меня двое старших очень смышленые, так и рвутся к науке, — рассказывал ямщик.
— Полно тебе, Степа, Бога гневить… Будешь ты жив да здоров, — справимся… И ребят подымем… Может, и до науки доведем… Что за беда, что недохваты… Не мы одни бедствуем… Зато живем, хоть и в бедности, да не в обиде, — задушевно говорила женщина и по-прежнему смотрела на мужа хорошим взглядом.
Приезжий подошел к детям и погладил белокурые головки. На него из-за спины отца глянули пытливые, добрые детские глаза.
— Что? Хочешь учиться? — спросил барин старшего мальчика.
— Хочу. Шибко хочу. Вот и Варюшка хочет. Только тятьке с мамкой на кафтан и на сапоги не сбиться, — бойко ответил мальчик.
— А как тебя звать?
— Ванькой.
— Вот славно. Значит, мы с тобой — тезки.
Барии вздохнул, в его душе шевельнулось чувство невольной зависти к этому ямщику, у которого такие славные дети, и ласковая жена, и этот бедный угол, где его всегда нетерпеливо ждут и встречают с такой радостью.
Он с грустью подумал: «А меня никто не ждет, никто не встретит радостно, никто не позаботится… Скверно жить на свете одинокому человеку».
Между тем хозяйка приготовила на стол и приветливо сказала:
— Жалуйте, барин. Отведайте, что Бог послал… Не осудите нашу бедность!
На столе стояла похлебка, лежала краюха черного хлеба и кипел самовар.
— Что же ты, Маша, сахару-то не дала? — спросил ямщик.
Жена его полезла в сундук и долго там рылась; наконец она достала какую-то тряпку, вывернула из нее коробку, а из коробки высыпала на блюдце пять кусков сахару.
Детские головенки приподнялись, вытаращенные глаза с умилением посмотрели на сахар, рты облизнулись.
Приезжий барин взял два кусочка сахару с блюдца и дал ребятишкам. Ямщик с женой переглянулись: у них больше не было сахару, а потому мать незаметно отняла его у ребят; те хотели было захныкать, но, увидев строгий взгляд отца, замолчали.
Попили чаю, потолковали о случившемся, погоревали и стали собираться в путь. Барин, вынув кошелек, достал десять рублей и, подавая хозяйке, сказал:
— Вот возьми, голубушка, от меня… Спасибо на угощенье, за ласку…
— Нет, нет! Что вы, барин! Какая тут плата… Мы поберегли вас не из корысти, — чем Бог послал… Не обессудьте… А денег я не возьму. Жалуйте на перепутьи и в другой раз.
— Возьми, милая, не обижай меня. Это ребяткам на гостинцы. Пусть помнят, что их отец меня от смерти спас. И я этого никогда не забуду… И к вам еще заверну…
— Нет, барин, так не полагается… — сказал обидчиво ямщик, отводя руку с деньгами. — Я пожалел… Неужто ж за это платить?
Приезжий не стал настаивать, но, усевшись в кибитку, подозвал старшего сынишку ямщика, приласкал его и, когда лошади тронулись, зажил в его руку десятирублевую бумажку. Кибитка помчалась, колокольчики зазвенели, и снежная пыль полнилась столбом.
Дорогой седок с ямщиком разговорились.
— Я еду на родину, — рассказывал барин. — Много лет я здесь не был. Стосковался. Тут в городе у меня живут родные племянники. Оба теперь женаты, и дети есть. Давно я их не видел. Оставил еще детьми. Славные были мальчики, особенно Васенька — такой курчавый, красивенький, добрый… Весь был в нашу семью, а другой, Антоша, на мать был похож. Более двадцати пяти лет я их не видел. Захотелось кровных повидать, около них пожить, детей их понежить, по родным местам побродить. Стар стал, прихварываю… Вот и потянуло сюда. Захотелось тут дни остальные спокойно дожить…
— Правда ваша, барин, родная сторонушка — все равно, что матушка родимая — Так душа к ней и льнет: как на чужбине ни хорошо, и все по родине стоскуешься. Да мне бы, кажется, на чужбине да без своих и месяца не выжить… Сердце сгорело бы… Верно, барин… Оттого и вам невмоготу — говорил ямщик, с участием взглядывая на седока.
В это время вдали опять замелькали огни. Это был маленький уездный город — цель путешествия барина. Он тревожно стал всматриваться, и когда они въехали в тихое предместье, то сердце его радостно забилось, и слезы навернулись на глаза. Здесь, в этой глуши, он родился, здесь он жил с родителями, ребенком бегал по улицам и знал каждый дом, каждое дерево, каждый уголок…
И много милых сердцу воспоминаний промелькнуло в его голове из далекого детства.
Кибитка остановилась у ворот гостиницы.
— Спасибо тебе, голубчик. Никогда не забуду я твоей услуги. Бог даст, еще увидимся. Скажи же мне, как тебя звать? — говорил приезжий, расставаясь и расплачиваясь с ямщиком.
— Спасибо и вам, барин, на добром слове… Звать меня Степаном Ивановым, а по прозванию Колченогим… Коли поехать куда захотите, — только на почтовой станин и закажите… Меня тут все знают. Прошенья просим, барин! Дай вам Бог хорошо тут пожить.
Они расстались, довольные друг другом.
На другой день приезжий встал рано в самом радостном настроении. Это был человек уже очень не молодом, поседевший, сгорбленный; на его бледном, болезненном лице лежали глубокие морщины, и в глазах выражалась затаенная грусть.
Он подошел к окну гостиницы и рассмеялся. Как раз напротив, на сером полуразвалившемся домишке, красовалась большая вывеска, на ней изображены были двое мужчин: один держал другого за нос и чем-то вроде огромного ножа брил ему щеку. Над этим изображением было написано огромными буквами: «Здесь стригут и бреют».
Приезжий узнал и этот дои и эту вывеску. Он видел их много лет тому назад, и они остались неизменными. Он узнал и улицу, и дома кругом, и местность вдали.
Вошедшая прислуга с самоваром прервала его думы, барин стал расспрашивать ее обо всем в городе и особенно интересовался братьями Хлебниковыми. Словоохотливая женщина рассказала ему многое, но мало утешительного.
Приезжий вышел на улицу. Это было незадолго до праздника Рождества. Даже в этом глухом городе заметно было оживление. Всюду убирались, скребли, мыли, чистили, куда-то спешили; около двух домов на снегу лежали елки, должно быть, только что привезенные из лесу.
Приезжий исходил город вдоль и поперек; на это понадобилось немного времени. Около одного дома, приютившегося на берегу маленькой речонки к окруженного густым садом, он долго стоял и смотрел не то с грустью, не то с умилением, слезы застилали его глаза; затем он глубоко вздохнул и тихо побрел по деревянным мосткам, оборачиваясь и посматривая назад.
Около 12 часов дня приезжий звонил около калитки невзрачного и довольно грязного дома.
Отворила молодая деревенская девушка, растрепанная и неуклюжая на вид.
— Вам кого? — с удивлением спросила она.
— Здесь живет Антон Алексеевич Хлебников?
— Здесь. Только его дома нет. Он на службу ушел.
— А барыня дома?
— Дома. Только она белье гладит.
— Ну, ничего. Я зайду. Скажи барыне, что ее хочет видеть приезжий родственник.
Девушка живо шмыгнула в дом; приезжий прошел за ней; они вошли в прихожую, в которую выходили три двери, — из одной тянуло кухонным чадом и чем-то жареным. Прислуга быстро закрыла все три двери, сама исчезла, и вошедший очутился в полном мраке. Он простоял тут довольно долго и подумал: «Однако для начала удачно, нечего сказать».
Наконец дверь из кухни отворилась и на пороге показалась очень полная женщина, низенькая и круглая, как шарик, в широком капоте.
— Не узнаете меня. Анна Ивановна? — спросил приезжий.
— Нет, извините, не узнаю.
— Я — Иван Васильевич Хлебников, родной дядя вашего мужа.
— А-а-а-а! Милости просим. Очень рада! Пожалуйте в гостиную.
Хозяйка засуетилась и широко распахнула дверь в парадную комнату. Приезжий разделся и вошел.
— Садитесь на диванчик. Там удобнее, — предложила Анна Ивановна, а сама грузно опустилась в кресло.
— Вот я и на родину приехал! Так сюда тянуло. Вся душа изныла в тоске. Как завидел вдали наш город, так даже слеза прошибла.
