Сережка шагал босиком с левой стороны. Большие мужичьи лапти с длинными бабьими чулками висели через плечо. К лаптям привязаны два мешка, скатанных трубкой.
Шли и уговаривались — друг друга не бросать. Захворает один — другой должен ухаживать. И кому подадут вперед, чтобы пополам делить.
Когда показалась маленькая станция, Сережка сказал:
— Гляди, Мишка, я дымок вижу. Это не наша чугунка?
Мишка растопырил ладонь около глаз.
— Теперь вся чугунка наша. На которую поспеем прежде, там и поедем.
— А много их?
— Штук двадцать.
— Ты передом пойдешь?
— Угу.
Сережка улыбался.
— Я все равно не боюсь. Сколько верст ушли, а ноги не устали. Давай сажени мерить!
— У меня шаги шире твоих.
— Я тоже буду широко шагать.
Мишка советовал:
— Не надо торопиться — хуже устанешь.
На бугорке присели отдохнуть. Вытащили тряпички с солью, расстелили на травке. Сережка сказал:
— У меня соли больше, чем у тебя.
— А хлеб у тебя есть?
— Положила мама четыре картошки.
— Картошкой не наешься, хлеба надо.
— Где я возьму?
Мишка нахмурился.
В мешке у него лежал кусок травяного хлеба. Хорошо, если бы и у Сережки лежал кусок травяного хлеба. Тогда у обоих поровну, а теперь невыгодно. Куснут раза по три — останется половина.
— Почему ты хлеба не взял маленько?
Сережка лежал на животе, обсасывая травку. Глаза у него стали скучными, верхняя губа плаксиво топырилась. Поглядел он в ту сторону, где деревня осталась — даже колокольни не видать. Поле кругом да столбы телеграфные. Если назад вернуться — до вечера не дойдешь.
Жалко стало товарища Мишке.
Вспомнил уговор — помогать друг другу, отломил кусочек хлебца.
— На! Придем на станцию отдашь. Ты думаешь, хлеба мне жалко?
Сережка молчал.
Съесть он мог больше фунта, а Мишка дал маленькую крошку. Не станут давать на станции — жди до утра. Не станут утром давать — жди до вечера. Посмотрел еще раз в ту сторону, где деревня осталась, вздохнул.
— Ты что вздыхаешь?
— Это я нарошно.
— Испугался?
— Ну, испугался! Чего мне бояться?
— Теперь все равно домой не дойдешь до вечера. Вечером волки нападут…
Оглянулся Сережка во все стороны, а Мишка рассказами страшными мучает:
— Дойдешь до Ефимова оврага — там жулики по ночам сидят. Недавно лошадь отняли у мужика и самого чуть-чуть не убили.
Поднялся Сережка, сел — ноги калачиком — со страхом поглядел на товарища.
— Ты сколько дней можешь не емши протерпеть? — спросил Мишка.
— А ты?
— Три дня могу.
Сережка вздохнул.
— Я больше двух не вытерплю.
— А сколько без воды проживешь?
— День.
— Мало. Я день проживу да еще полдня.
Когда отошли от бугорка, Сережка сказал неожиданно:
— Я тоже проживу день да еще маленько.
Вот и чугунка невиданная.
Стоят на колесах избы целой улицей, из каждой избы народ глядит. Тепло в избах, мужики с бабами на крышу лезут, друг друга подсаживают, снизу подталкивают. Сверху вниз мешки летят, чайники, холщовые сумки. По крыше солдат с ружьем ходит, громко на баб с мужиками покрикивает:
— Нельзя сюда!
Сгонит с одной крыши, они на другую забираются. Опять сверху вниз мешки летят, опять солдат с ружьем кричит:
— Нельзя сюда!
Мишка тоже на крышу забраться хотел, поближе к народу, но раз нельзя — не полезет, надо правило знать. Сережке совсем непонятно. Глядит во все глаза, с места не оторвешь.
— Зачем их толкают оттуда?
— Нельзя тут — казенный. Видишь — солдат с ружьем.
И мужику с двумя мешками совсем непонятно. Сдвинул шапку на затылок, крепко задумался:
— Куда вскочить?
На трех крышах был — везде нельзя. Бросился за водокачку в дальний вагон, там, наверное, можно. Мишка ударился за мужиком, Сережку торопит:
— Айда скорее, не отставай!
А Сережка понять ничего не может.
Направо — невиданные вещи, налево — невиданные вещи. У них в селе на столбах по три проволоки — здесь по восемь в два ряда. Шары стеклянные висят, на рожках играют. Двое мужиков с фонарями прошли. Везде железные полосы гайками привинчены. Споткнулся Сережка об одну полосу, а спереди прямо на него изба без окошек двигается, колесами и хрустит.
— Задавит, мальчишка, уйди!
Лезет мужик с двумя мешками на вагонную крышу, и Мишка за ним, словно кошка, вверх.
— Ты куда?
— В Ташкент мы с Сережкой.
— Слезай скорее, это не в Ташкент!
— А куда же, дяденька?
— В Сибирь, в Сибирь! Прыгай!
— Стукнуло Мишкино сердце, волосы на голове так и поднялись. Где Сибирь? Какая Сибирь? Сам на крыше сидит, Сережка около колеса бегает.
— Лезь, Сережка, лезь!
Хотел ухватиться Сережка за приступок вагонный, а вагон пошел.
— Батюшки!
Бежит Сережка вдоль колеса, не отстает. Дух захватило, голова треплется, глаза помутились.
— Не догонишь!
Сильно разболелось Мишкино сердце, жалко товарища: пропадет. И домой итти забоится. Если на ходу спрыгнуть расшибешься. Очень шибко вагон пошел: крыша покачивается, колеса постукивают.
Спутался ногами Сережка, полетел вниз головой.
— Пропал теперь!
Смотрит Мишка на станцию, на упавшего Сережку, вспомнил уговор не бросать друг друга. Чего делать? Придется ворочаться с другой станции. А вагон вдруг тише пошел, остановился: наверно, забыл чего-нибудь. Дернул раз вперед, попятился по другой дороге. Еще дернул раз вперед, опять пошел по другой дороге. Раз пять обернулся туда и сюда. Вывез в самое поле позади станции — встал. Выпустила дух машина, в сторону пошла от него.
Мужик с двумя мешками ругается.
— Ах, нечистая сила! Я думал — настоящий он, в Сибирь повезет…
Мишка рад до смерти.
Прибежал на станцию, а Сережки нет. Побежал на то место, где Сережка упал, и места того нет. Вот будто тут и будто тут. Метался — метался, насилу разыскал товарища около стрелочниковой будки. Уткнулся Сережка головой в колени, плачет.
Мишке это не понравилось.
— Зачем плачешь?
— Потерял ты меня.
— Держаться будем друг за дружку, расспросим хорошенько дорогу, которая на Ташкент, зря больше не сядем. Жди пока я на станцию сбегаю, послушаю, чего мужики говорят. Никуда не ходи, на этом месте будь.
Нельзя перечить: Мишка — вожак.
Прижался Сережка около будки и глаза закрыл.
— Эх, дурак! Зачем поехал?
Есть хочется, плакать хочется. Забудет Мишка про него, сядет один и уедет, а он и дороги не знает, как домой дойти. Если бы и знал — нельзя: дойдешь до оврага — там жулики. Мужиков больших убивают, мальчишку маленького ничего не стоит: сразу — смерть.
А дома, наверное, думают: когда Сережка приедет? Ходит мать по шабрам[3], рассказывает "Сережка наш за хлебом в Ташкент поехал". Бабушка, пожалуй, не дождется — умрет. Хорошая бабушка. Сроду не била Сережку. И мать тоже хорошая. А речка какая! Все лето можно купаться, если бы не голод.
Лезет вечер на станцию, одевает деревья черным платком. Шары на столбах загорелись, в будке за стеной кто-то постукивает:
— Дррр! Дррр!
А Мишка нейдет. Сядет один и уедет.
Опять за стеной кто-то постукивает:
— Дррр! Дррр!
Хотел в окно поглядеть Сережка, а мимо будки — чудовище с огненными глазами: пыхтит, гремит фукает. Сверху искры летят. Вдруг как фыркнет около самой будки, сбоку дым пошел — прямо на Сережку. Бросился Сережка от будки и сумочку с лаптями позабыл.
Мишка сразу два дела сделал: дорогу на Ташкент узнал и корочку выпросил у товарища красноармейца. Обо всем приходится самому думать. Хлеба нет, денег нет, Сережка неопытный. Надо будет покормить его маленько, чтобы не обессилел. Сунул Мишка корочку в карман — укусить два раза — подумал.
— Дам ему чуть-чуть, наплевать. После заплатит.
Хотел сейчас же к будке бежать, да попался на глаза ему аппарат телеграфный в окошке. Интересный! Лента из него белая лезет, и человек пальцем постукивает. Другой человек с трубкой около уха по проволоке разговаривает. Загляделся Мишка и не помнит, как корочку в рот положил. Вспомнил про Сережку голодного, совесть мучить начала:
— Зачем съел?
Прибежал на то место, где Сережка остался, а Сережки нет. Вот и будка эта самая с одним окошком… или другая, похожая на эту. Что такое? Маленько заплутался. Повернул в другую сторону — на поле вышел. Куча соломы белеет, месяц стоит над самым бугорком, смотрит на Мишку. Людей не видно. Только молотком стучат за станцией, да плачет кто-то тихонько в канаве. Подошел поближе, а в канаве баба с ребятами сидит. В середине жарничек потухает. Волосы у бабы растрепанные. Качает она головой, приговаривает:
— Милые мои детушки, куда мы с вами пойдем теперь?
