Просто позвоните ей!
(Одна из сочиненных Чарльзом песен)
- Ты знаешь, я сейчас пишу книгу о том, что видел тогда. Я писал о тебе и твоей семье, потому что это действительно было славно.
- Ты просто молодой был, поэтому тебе, наверное, и казалось все так здорово.
- Нет, в самом деле было так! Ты хочешь сказать, мы старые? Совсем не так. Нет, теперь этого почти нет, но тогда... Я говорил тебе, как мне одна женщина отдавала свою дочку?
- Нет.
- Она отдавала, просто чтобы я спал с ней. Я был на Старом Арбате и стоял около киоск. Мне нужно было купить немного пива и что-то покушать. Была очередь. Рядом со мной стояла молоденькая девушка, и я несколько раз смотрел на нее, потому что кожа очень красивая. Не больше шестнадцать лет. Это была немного восточная девушка, и, может быть, поэтому очень чистая кожа. И тогда ее мама сказала ей, чтобы она пошла со мной. Мы были вместе два дня, и я отвез ее домой. И это все! Просто так! Я не понимаю. Но это хорошее приключение!
- Ты прекрасно говоришь по-русски, Чарльз.
Отец умер вскоре после отъезда брата за границу. Брат был старше меня на десять лет. Дом опустел. Стол под хрустальной люстрой в большой комнате накрывался редко. Приходившая к матери тетка чаще уединялась с ней в кухне или на диванчике в спальне, и они перебирали воспоминания. Вещи застыли в неизменном со смерти отца порядке, постепенно теряя свое вспомогательное для жизни значение и становясь символами.
К этому времени я успел поездить по стране с экспедициями и стать папой. Как-то незаметно окончилось время, когда "было славно".
- Ты хорошо сделал, что позвонил мне, молодец. Застал меня в Москве. Как телефон-то не забыл?
- Я еще был в Москве несколько лет назад. Два года назад. Но ты был в Сибирь. Я говорил по телефону с твоей мамой, да? Но я знаю, что умер твой отец. Это ужасно... Да, а где брат, он хотел жить в United States, он уехал?
- Он давно уже уехал.
- Ты сейчас живешь в Сибирь? Один? Это интересно. А дочка?
- Она осталась с Аленой, я с ней редко встречаюсь. Мама иногда берет ее к себе на выходные.
- Да, Сергей, у тебя была жена, и теперь, когда вы разошлись, ты, наверное, должен иметь хороший опыт. Скажи мне, что им надо? Потому что я не знаю, что надо для моей Лилки. У нас квартира в Marburg, ты знаешь сколько? Семьдесят метров. Это достаточно для двух человек, не так ли? Она покупает себе новую одежду постоянно. Но она хочет, чтобы я оставил работу и ехать в Канада. Зачем?
- Чарли, я тебе могу рассказать, как отличить след кабана от следа оленя, это несложно. Последнее время я...
- Спасибо. Я понял. Это слишком сложно, а мы очень хорошо сидим и вспоминаем, как было весело. Но я думал, что я знаю женщин.
Чарльз загрустил. Летний вечер отражался в его очках, и, по-моему, он совсем не хотел возвращаться в свой Марбург, к своей Лильке, а предпочел бы снова вернуться в то время, когда его все любили.
- Да, я хочу еще взять немного пива. Тебе нравится это пиво? Это очень хорошее. Действительно, прекрасное пиво. Но в Marburg я совсем не пью, может быть, только в воскресенье одну бутылку. Здесь я пью каждый день, и довольно много. Это смешно.
* * *
- ...Мать старая мне говорит - Мань, мол, корова пропала, иди ищи. Ну, вот я ищу, ищу, пришла в кусты. Корова-то наша в кустах, оказыватся, телится. Я молодая еще была тада. Вот, а в кустах телефон на черемухе висит. Я думаю-то, что за телефон, но трубку взяла послушать. А мне голос-то оттель и говорит, что, мол, Сталина живьем взять, а Ворошилова, значит, Калинина, Молотова, Андреева - всех, всех убить. Я скорей побежала, милиции все рассказала про это, они приехали на машинах с собакими. Всех арестовали, а мне за это было - сто рублей и медаль дали.
Прабабушка утирает тряпочкой рот, а я спрашиваю, где теперь медали, те медали, которые ей вручали при царе и после революции, которыми ее наградили за серебряное распятие, найденное в лесу, и за спасенное правительство, и за саму революцию.
- Немцы отобрали, - объясняет она, и мне становится очень жалко.
Свои были и небыли старуха рассказывала в то время, когда мы оставались с ней дома одни. Я учился в начальной школе. Мама и Бабаня по сто раз говорили мне, что никаких медалей и немцев в помине не было, что нечего слушать всякую чепуху, но мне нравились эти остросюжетные истории, тем более что я был единственным, кому прабабка их доверяла. Рассказ о телефоне, который висел в кустах, почему-то назывался трубка Сталина.
Когда во втором классе учительница спросила, у кого из нас дедушки и бабушки участвовали в войне или в революции, я забыл про портрет предка-революционера на стене, но зато начал рассказывать, как девятнадцатилетняя прабабушка боролась со старым миром у себя в деревне. "Как переворот объявили, то мы с бабами пошли и Катю-гулящую кольями убили", - вспоминала она.
- Это действительно очень интересно, Сережа, - быстро перебила меня Галина Ильинична, - но, к сожалению, урок у нас скоро заканчивается, и мы не сможем выслушать твою историю до конца. Давай сделаем так, - попроси бабушку рассказать тебе все еще раз, запиши эту историю и принеси мне. Я сначала прочитаю, а потом ты сможешь сделать нам доклад.
Вид блокнота и ручки насторожил прабабку.
- Это накой ты записывать хочешь?
Я сказал, что меня попросила об этом учительница, и надолго лишился рассказчика. Мне перестали рассказывать даже вполне безобидные истории о шестипалом Кирее и о серебряном распятии.
Двадцать пять последних лет жизни прабабка провела, сидя дома на кровати. "Я убойная" - ей прилетело поленом по голове во время работы на пилораме. "Наработалась, хватит. Теперь, Анька, ты на меня работай" (своей дочке, Бабане).
Она потихоньку превратилась в призрак, который пугал своим видом моих одноклассников, пугал мертвой, желтой кожей на руках, сморщенным лицом и сиплым, невнятным голосом. Этот призрак населял дом моего детства. В доме еще был несгораемый шкаф, который никогда не открывался; антресоли с бельгийским ружьем и коробкой патронов; страшный бронзовый бюст с пустыми зрачками и портрет на стене в моей комнате.
Мы с моим школьным товарищем играли в такую игру - надо было встать перед портретом, посмотреть ему в глаза, а потом бежать и прятаться. Мы прятались куда-нибудь под кровать или за шкаф, потом осторожно выглядывали, смотрели на портрет, и оказывалось, что строгий взгляд направлен прямо на нас. Это было тоже немного страшно и непонятно, но от портрета действительно никуда нельзя было деться, можно было только стараться игнорировать его присутствие или убегать из комнаты. Если я вырывал из дневника страницы с двойками, пытался взломать загадочный сейф или крал из карманов в прихожей мелкие монеты, взгляд становился осуждающим и немного презрительным.
Ночью, когда перед сном я лежал в кровати, портрет сливался с обоями, профиль неистового композитора скрывался в тени книжных шкафов, и можно было подолгу смотреть, как ветер гонит по небу облака. На самом деле это был дым из труб находившейся рядом теплоэлектростанции. Поэтому "облака" летели по небу очень низко, быстро и красиво, независимо от того, было ли небо ясным или нет, главное, чтобы ветер дул в нашу сторону. Наверное, неумелое созерцание летящих облаков сделало меня слишком мечтательным.
Потом я явился свидетелем того, как открывали несгораемый шкаф. В комнате рядом с Бабаней сидели несколько человек из музея Революции, а перед ними на столе лежали часы-луковица, какие-то бумаги и два красивых пистолета. Я не удержался и потянул руку к тому, что был поменьше, после этого меня выслали из комнаты. Когда они ушли, забрав пистолеты, часы и бельгийское ружье, Бабаня дала мне заглянуть внутрь таинственного шкафа. Там остались только упаковки английских лезвий для безопасной бритвы и запасные части к слуховому аппарату. Шкаф утратил свою притягательную силу.
Бронзовый Бетховен перестал меня пугать, когда я обнаружил, что его пустая голова является прекрасным тайником. Сначала я в нем прятал огромный нож, который нашел на даче, а когда стал постарше, то хранил там бутылки с вином.
В пятнадцать лет я помог отнести совсем больную прабабку в машину "скорой помощи", старуха не хотела уезжать и вцепилась мне в плечо с такой силой, что там остались синяки. Она любила всегда повторять: "Ох-хо-хо, Сереженька, когда ж помру-то?". Но в тот момент, когда я сажал ее в машину, она очень сильно боялась смерти. Ей сделали операцию, и она вскоре умерла.
Портрет еще долго оставался на стене, но я перестал обращать на него внимание. Интереса к семейной и отечественной истории я не испытывал, хотя наш школьный историк делал робкие попытки привить его старшеклассникам.
- Ну что, все прочитали параграф, который я задал? - спрашивал он в конце занятия, выходя из задумчивости. - Все ясно? Так вот, на самом деле это происходило совсем не так, как там написано.
- А как? - кричали почти все, кроме самых пофигистов.
