- Ну, ладно, - сказал Мансур. - Я, пожалуй, поеду.
- Куда? - удивился отец; сквозь щель навеса на его лысый череп падал тонкий солнечный луч и отражался, как от хорошо полированной кости.
Они оба посмотрели в сторону дома. Мать подавала лезгину доски, а он, свесившись с крыши, подтягивал их наверх и складывал рядом с собой.
"Самая пора смыться", - подумал Мансур.
- Усейн-бала идет, - сообщил отец; при своей близорукости он был зорким человеком. - Скандал будет.
- Почему?
- Молоток пропал.
Усейн-бала был сторожем всех окрестных дач.
- Салам-алейкум! - крикнул он, дойдя до проволочной ограды.
Мать не ответила ему. Отец сделал вид, что не расслышал приветствия, и уткнулся опять в книгу.
- Алейкум-салам! - крикнул в ответ Мансур.
Усейн-бала постоял у ограды и, не дождавшись приглашения, перелез через ограду. Дойдя до дома, он еще раз поздоровался. И отец вынужден был ответить ему. Мать молча продолжала подавать доски, она даже не взглянула на него.
- Садись, - Мансур подвинул ноги, чтобы Усейн-бала мог присесть на край кровати.
Отец, понимая, что вот-вот должен разразиться скандал, не отрывался от книги.
- Интересный сон я видел, - сказал ничего не подозревающий Усейн-бала, сплю я ночью дома один, и вдруг кто-то меня будит. Просыпаюсь, смотрю: Азраил (Азраил - ангел смерти). Трясет меня за плечо. "Вставай, говорит, хватит дрыхнуть, Усейн-бала, идем со мной, засиделся ты на этом свете". У меня душа в пятки ушла. Ну, думаю, все - пришел твой конец, Усейн-бала. Руки, ноги у меня отнялись, лежу, как труп. И вдруг, сам не знаю, откуда у меня сила взялась, как закричу: "Да здравствует Советская Армия!" Прямо Азраилу в лицо. Он как вскочит и - к двери, как пуля, вылетел, так торопился, что головой о притолоку ударился, сильный такой стук получился - дап!!! И я проснулся...
- ...И после этого он спокойно является сюда, рассаживается как ни в чем не бывало и всякие глупости болтает, - сказала мать отцу.
- Мама! - укоризненно сказал Мансур. - Хватит.
Но мать начала уже решительное наступление, перейдя на азербайджанский, она обвинила Усейн-балу в краже молотка и досок.
- А ну, поднимайся! - вдруг закричала мать. - Чтобы ноги твоей здесь не было, пока молоток и доски не вернешь!
- Напрасно ты меня обижаешь, Диляра-ханум, - сказал Усейн-бала, - я не брал твой молоток, пусть дети мои без куска хлеба останутся, если я знаю, кто его взял.
Это было похоже на правду. Даже мать поколебалась в справедливости своего обвинения, но дело было уже сделано, и, пока Усейн-бала, огорченный, покидал территорию дачи, она, как бы убеждая себя, приводила очень сомнительные доводы, подтверждающие нечестность сторожа.
История с Усейн-балой окончательно укрепила в Мансуре намерение уехать. Мать стала совершенно невозможной. Год дружила с этим человеком, распивала с ним чаи, делилась своими горестями, устраивала на работу его детей и теперь из-за одного несчастного молотка перечеркнула все.
- Мама, ты же надорвешься! - вдруг крикнул Мансур, подбегая к матери.
Он почти оттолкнул ее и рывком, от которого кольнуло в пояснице, подал массивную доску мастеру.
- Я бы сама прекрасно справилась, - упрямо сказала мать и ухватилась за другую доску.
- Ты что, специально изводишь меня? - спросил Мансур.
- Почему? - удивилась мать. - Что я делаю тебе?
Она смотрела на него своими упрямыми карими глазами, из глубины которых струилась ничем не обоснованная, какая-то патологическая убежденность в правильности и безнаказанности всего, что она делает.
Только огромное усилие над собой помогло Мансуру не выругаться, он ненавидел мать сейчас. Неторопливый человек от природы, Усейн-бала после возведенной на него напраслины совсем отяжелел и не успел уйти далеко. Увидев догоняющего его Мансура, он отбежал на несколько шагов от дороги.
- Клянусь моей жизнью, я не брал молоток, - поклялся он, боязливо выставив вперед руки.
Мансур успокоил его, как мог, и попросил прощения за мать.
Он твердо решил сейчас же, немедленно, уехать в город и больше не приезжать сюда. Он еще раз перебрал в уме все свои доводы: строительство дачи определенно свело мать с ума, иначе этот фанатизм, эту одержимость, с которой она занимается непосильной для себя работой, объяснить нельзя. Ведь она прекрасно знает, что никто - ни муж, ни сыновья - жить здесь с ней не будут, а с ее здоровьем одной ей здесь оставаться опасно, об этом ей твердят и врачи и все вокруг. И, несмотря на это, она строит, строит .и строит. Надрывается, влезла в долги, но продолжает упорно, демонстративно даже, строить этот проклятый дом, который в конце концов ее загубит.
И поэтому надо набраться твердости и поступить так же, как брат, - не участвовать в этой гибельной для нее затее. Хотя бы не участвовать!..
Отец продолжал читать. Мать сидела на песке и пыталась молотком раздробить на куски большой серый камень. Она была вся в пыли, на лице смоченная потом пыль превратилась в темно-серую жижицу с разводами.
Мансур вошел в дом. Мастер уже успел покрыть крышу досками. Кое-где он даже застелил толь, - в этих местах не было щелей. Мансур нашел среди вещей, сваленных в углу, у газовой плиты, свои старые брюки и завернул их в газету. В комнату заглянул отец.
- Ты что? - спросил он.
- Уезжаю.
- Не поможешь ей?
- Нет.
Отец грустно улыбнулся. Мансур перевязал веревкой сверток с брюками.
- Ты есть не хочешь? - спросил отец.
- Нет. Не знаешь, где мои тапочки?
- На веранде.
Отец пошел за тапочками. Мансур приблизился к окну: мать продолжала ожесточенно бить по камню.
- Он что, уезжает? - спросила она отца.
- У него срочное дело в городе, - объяснил отец. Она ничего не сказала,ї толької сильнее ударила по камню. Потом еще раз так же сильно. Камень наполовину погрузился в песок. Она не догадывалась подложить под него другой камень. А может быть, ее не интересовало, раскрошится он или нет. Может, ей просто нравилось бить по камню. Или не нравилось, но была такая потребность. Она тяжело дышала и после каждых нескольких ударов откидывала назад свое грузное, выпирающее из прорех черной рубашки тело, чтобы захватить побольше воздуха широко разинутым ртом. Три года назад Мансур впервые увидел, как она, лежа на боку, ползком волочит по песку тяжелый камень. Он очень испугался тогда: "Что с тобой, мама? Почему ты лежишь на земле?" - "Так удобней, объяснила она, жалко улыбаясь, - ноги не болят". Впервые в жизни она призналась ему в своей слабости. Он чуть не заплакал тогда. Сейчас жалость была не такой острой. Но все же больно было смотреть на то, как она бьет по камню, чтобы скрыть свое бессилие и обиду на детей.
- Мама, - сказал Мансур в окно, - ты неправильно делаешь. Надо подложить камень.
Он понимал, что не должен этого говорить, если хочет получить картину Саттар-заде.
- Я пробовала, - не сразу ответила мать, видимо, колебалась, ответить или нет, - он соскакивает.
Мансур вышел из дома и подошел к ней. Она перестала бить по камню и настороженно молчала, не выпуская из рук молотка. Ждала, что он скажет. "Ты можешь поступить как хочешь, - говорил весь ее вид. - Я от своих детей всего жду". Мансур тоже молчал. Он опять подумал, что если хочет уехать, то должен сейчас же, сию минуту сказать об этом, потом будет поздно.
- А что делает этот, наверху? - спросил он, не глядя на нее.
- Не знаю даже, - опять не сразу, устало ответила она,- сейчас залезу посмотрю.
- Я снизу посмотрел. Доски он неплохо уложил.
- Самое главное, чтобы он вместо мелкого камня песок не насыпал.
- Ну что ты? Он не похож на такого человека...
Потом Мансур дробил на куски камни - выяснилось, что их потребуется не меньше пятидесяти ведер, потом таскал песок для цементного раствора, а потом, уже поздно вечером, подавал раствор на крышу. Набросав в ведро несколько лопат раствора, он поднимался по деревянной лестнице, приставленной к стене, и передавал мастеру, который опрокидывал раствор на ровный слой мелкого камня. Стоило Мансуру остановиться, как мать хватала ведро или лопату, чтобы не было перебоя в работе.
Солнце уже было высоко, и могучие лучи его падали отвесно и тяжело. Мастер спасался от них, обмотав голову рубашкой.
- Апшеронское солнце очень опасное, - рассказывал он Мансуру, орудуя лопатой. - Может человека сумасшедшим сделать. Один шофер рассказывал мне. Местный он, из Герадиля. С карьера песок возил на самосвале. В день двадцать-тридцать рейсов делал под солнцем. Иногда по дороге домой заезжал. С матерью он тогда жил, холостой был... Однажды приехал домой - матери нет, замок висит. Поставил машину на улице, а сам сел в тени у забора. Жара, солнце печет, вокруг тихо, белый песок, никого нет. Только соседский ишак стоит напротив, к воротам привязанный, и смотрит на него. А он сидел, сидел и вдруг встал, положил ишака в кузов машины и поехал. Совсем голову потерял, не понимает, что делает. Сосед за машиной бежит, а он на газ жмет... Прямо с этим ишаком на базар в Маштаги. Продал за восемьсот рублей старыми. До сих пор сам понять не может, почему так сделал... Солнце ему ударило в голову...
