К вечеру, когда солнце уже больше чем наполовину опустилось в море, у одного из ведер оторвалась ручка. Мансур в это время работал на крыше, и, пока мастер прилаживал ручку, у него появилась возможность немного отдохнуть. Он лег лицом вниз на самом краю крыши, на новый каменный бордюр, с внешней стороны которого торчали неровные края толя. Лицо горело от усталости, и он прижал его к шершавой поверхности камня, успевшего уже остыть. Вернее, обессиленная шея не держала головы, а лицо было как бы придавлено к камню собственной тяжестью.
Внизу возился с ведром мастер. Рядом на песке сидела мать, наблюдала за работой. Сейчас сверху она была очень похожа на покойную бабушку. У мастера что-то не ладилось с ручкой, он чинил ее довольно долго. Постепенно с Мансура сходило отупение усталости; глядя на мать, он вспомнил вдруг, как много лет назад они жили с бабушкой в Пиршагах, в таком же доме без крыши. Была война. Мать по ночам пешком шла из города, приносила им еду. Иногда ей не удавалось добраться до них. Тогда "бабушка счищала с хлебного ножа прилипший к лезвию мякиш, и они, два брата, делили его поровну...
Бабушка умерла сравнительно недавно, но почему-то запомнилась именно такой, какой была тем военным летом в Пиршагах. Мать сейчас стала очень похожа на нее. А в те годы мать была красивой. А может, так ему казалось тогда.
Она любила читать им. Сейчас Мансур уже знал, что она не очень начитанный человек. Но тогда они этого не понимали. У нее было несколько любимых книг: "Маленький оборвыш", "Роб-Рой", "Оливер Твист" и "Маленькая хозяйка большого дома"... Они сидели на длинном открытом балконе перед их городской квартирой на втором этаже, откуда спускалась во двор лестница. Она не разрешала ему сидеть на каменной ступеньке, и он старательно умещался на маленьком деревянном пятачке балкона, примыкавшего к лестнице, и часами слушал историю бедного Оливера Твиста...
Очевидно, он задремал ненадолго, потому что, открыв глаза, он увидел рядом с собой мать. Она тоже сидела на краю крыши.
- Что с тобой? - спросила мать. - У тебя что-нибудь болит?
- Нет, - сказал он, - просто уснул.
Она помолчала немного и не очень уверенно, не глядя на него, спросила:
- А голова не болит?
- Немного.
Она стеснялась, наверное, потому не сразу, а после некоторой заминки, как бы решившись, вдруг подняла его голову с камня и положила к себе на колени.
- Хочешь, я тебе помассирую виски? - опять не сразу и все так же, не глядя на него, спросила она.
- Помассируй, - сказал Мансур.
Она начала осторожно поглаживать ему виски и лоб. Кожа на концах ее пальцев была грубой. Мансур лежал, зажмурив глаза. Дыхание матери было хриплое, и в такт ему поднимался и опадал ее большой рыхлый живот, прислоненный к макушке Мансура. Очень она постарела за последние годы, и как-то сразу и незаметно, подумал он.
- Мама, помнишь, как ты читала мне "Оливера Твиста"? - спросил Мансур, не открывая глаз.
- Помню.
Она продолжала осторожно поглаживать Мансуру виски в лоб, а он лежал с закрытыми глазами и думал. Конечно, хорошо иметь твердый характер, как некоторые имеют, думал он, но и добрым быть тоже не так уж плохо, каждому, как говорится свое, и, пожалуй, совсем не обязательно, чтобы все, что делает человек, было разумно и имело правильную, с его точки зрения,. цель; бывают же ситуации, когда делаешь что-то, что давно уже потеряло для тебя смысл, но продолжаешь делать, потому что люди, которых ты любишь, верят в это дело и не понимают того;, что уже понял ты; они ошибаются, с твоей точки зрения, и старания их бесцельны, но нельзя же бросить их, если ты их любишь. А как их не любить?
Прекрасные все же мысли посещают человека, когда он лежит на крыше собственной дачи, положив голову на колени своей матери, а коварное апшеронское солнце уже опустилось далеко за море...
