Внук перестал плакать. Он широко открытыми глазами смотрел на слона, уныло помахивающего хоботом, как пожарным шлангом, и медленно бредущего мимо разрушенных и горящих зданий.
Даже вражеские самолеты, вдруг зашумевшие над площадью, не могли отвлечь внимание мальчика от этого удивительного, истомленного адской жарой пешехода.
- Все-таки пойдем, Петенька, - сказала бабушка. - Пойдем скорее. - И потянула внука за руку.
- Нет, погоди, поглядим на него, - решительно, как взрослый, сказал внук.
- Да ведь убьют же нас, глупенький, сию же минуту убьют! Ты же видишь, вон самолеты германские.
И она показала на небо, затянутое черным дымом. Где-то совсем близко горела нефть.
- Ну и пусть убьют, - сердито сказал Петя. - А мы все равно поглядим.
Тогда бабушка нагнулась, ухватила мальчика за ноги и, взвалив его, как мешок, на плечи, побежала через площадь.
"И откуда силы у меня брались?" - думала она сейчас, сидя за обеденным столом против веселого, до неузнаваемости повзрослевшего молодого человека.
Ей хотелось спросить, помнит ли он того слона. Но она не решалась этими воспоминаниями прерывать оживленный разговор дедушки и внука. Пусть наговорятся, давно не виделись.
А поговорить им есть о чем. Дедушка с удовольствием слушает Петю. И особенно приятно дедушке, что потомок пошел по ихней, полыхаевской стезе: хоть он и не каменщик будет, но все равно строитель. Это дело всегда нужное, золотое дело.
- На плотине, значит, хочешь работать?
- Ну да, - солидно говорит внук. - Бетон будем укладывать. Но сначала я тут буду заниматься на курсах. А потом уже приступлю к работе...
- Это хорошо, - говорит дедушка. - Хорошо, что ты вроде как основатель будешь. Вырастешь окончательно, женишься, пройдешься по плотине, может, уже со своими детьми и скажешь: "Вот, глядите, ребята, эту станцию при мне строили. Я лично участие принимал. А теперь она гремит на весь мир!"
- Я еще, наверно, неженатый буду, когда ее достроят, - улыбается внук и поглядывает искоса, чуть зарумянившись, на молоденьких геодезисток, сидящих тут же за столом.
И геодезистки тоже улыбаются. А бойкая кареглазая Галя, похожая на армянку, напоминает:
- Ведь станцию здесь должны закончить через пять лет. Это, значит, вам, Петя, будет тогда, наверно, двадцать первый год. Или больше?
Петя делает вид, что не слышит вопроса. Он не хочет, чтобы эти девушки знали, сколько ему в точности лет. Он хочет выглядеть взрослее. И, чтобы увести разговор в сторону, он говорит:
- Я прямо с нетерпением ждал, когда меня отправят в Сталинград...
А бабушка, слушая его, все продолжает вспоминать, как он, ее внучек, уезжал из Сталинграда.
Дедушка тогда прибежал на пристань, а пароход уже отошел. Пароход был на середине реки, когда налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить его. Бабушка закрыла лицо руками. А дедушка все смотрел и смотрел на гибнущий, беззащитный пароход, на кипящую вокруг парохода воду, в которой должен был утонуть его единственный внук. Он видел, как от того берега отплыли к пароходу лодки. Но разве спасешь кого-нибудь в этакой беде?
- Утопила мальчика, не послушалась, утопила, - сказал Ерофей Кузьмич.
Но увидев, что бабушка упала на траву и бьется в судорогах, точно хочет закопаться в землю, растерялся страшно.
- Ну, Надея, ну что же теперь делать, Надея? - говорил он, склонившись над ней.
Потом встал, зачерпнул картузом из реки воду с плавающей поверх нефтью и подал ее жене.
- Ну, Надея, ну, опомнись, Надея! Нам не то еще, наверно, придется испытать...
Никогда он не успокаивал ее, никогда не сулил несбыточного. Ни в молодости, когда женился на ней, заняв для свадьбы сапоги у товарища. Ни в старости, когда вдруг тягчайшие беды, порожденные войной, постигли их.
Он поднял с травы жену, еще содрогавшуюся всем телом, и повел домой, поддерживая за плечи, с которых свисали цветастые лохмотья обгоревшего платья.
Она тихо плакала, прижимаясь к нему, и все твердила одно и то же:
- Ты прости меня, Ерофей Кузьмич, не послушалась я тебя, утопила мальчика. Это правильные твои слова - "утопила". Но ведь думалось, сделаю лучше ему. Ведь кругом гляди-ка что творится... Что же дальше-то будет?
- Не знаю я этого, Надея. Ничего я не знаю, - говорил Ерофей Кузьмич. Нам бы только теперь домой добраться, до нашей квартиры, чтобы ты прилегла, отдохнула, капли какие-нибудь приняла. Есть ведь у тебя разные капли... Дальше-то все еще хуже будет... Надо силу беречь...
Однако дойти до дому по прямой дороге было теперь невозможно.
Обе улицы, ведущие от пристани к дому, были завалены горячим камнем обрушившихся домов. Пришлось идти кружным путем.
Пробирались почти до вечера.
А когда пробрались, оказалось, что и пробираться было не к чему.
От огромного пятиэтажного дома остались только две стены, образовавшие угол, в центре которого, на третьем этаже, висела кухонная полка, и на ней позвякивали на ветру две эмалированные кастрюльки.
- Это Завьяловых кастрюльки-то, - узнала бабушка. - Это ихняя квартира была.
- Ну, теперь уж неинтересно, чья она была, - сказал Ерофей Кузьмич. Не в кастрюльках теперь дело и не в квартирах. Хорошо еще, что нас дома не было, а то лежали бы мы вот сейчас под этими кирпичами...
- И уж лучше бы, к одному концу, - вздохнула бабушка Надя.
- Помолчи! - закричал на нее Ерофей Кузьмич. - Ты не сей тут панику! Я совсем не собираюсь помирать. И тебе не велю. Я свое еще не отжил, что мне положено...
- Но куда же мы теперь пойдем с тобой? - робко спросила жена. И, не получив ответа, еще более робко упрекнула мужа: - Все упрямство твое, Ерофей Кузьмич! Ведь два раза приходил Златогоров из конторы, звал нас в эвакуацию ехать. А теперь, наверно, и контора уехала...
Ерофей Кузьмич молчал. Он задумчиво смотрел на развалины огромного дома, в стены которого еще лет шесть назад укладывал кирпичи.
Здесь, на строительстве, за отличную работу он получил две премии, ему дали в этом доме квартиру, большую и светлую, в которой разместилась вся его семья.
И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что же дальше-то будет? А?..
Вспомнив сейчас то грозное время, бабушка снова почувствовала едкий запах гари, снова горячий воздух сдавил ей сердце, и она опять обмерла, как тогда, на развалинах.
- Чайку нам налей, Надея. Чайку, говорю, - повторил Ерофей Кузьмич и потрогал бабушку за руку, точно желая ее разбудить.
- Ах, чайку? Сейчас, - сказала бабушка и потянулась к самовару.
А дедушка, подмигнув жиличкам и внуку, засмеялся:
- Захмелела бабушка-то. От одной рюмки захмелела...
- И правда, с вами захмелеешь, - улыбнулась бабушка, как бы очнувшись от воспоминаний.
- Ну и вот, - продолжал Ерофей Кузьмич, - напьемся мы сейчас чаю, Петра, и пойдем на строительство. Поглядишь, что у нас тут делается.
- Да зачем же вы сейчас-то пойдете? - возразила бабушка. - Я хочу еще на внучка посмотреть. И пусть он сам тут оглядится. Вот с барышнями побеседует, отогреется. Я ему домик наш покажу...
- Что же он, домиков таких не видывал, что ли? - сказал дедушка. - Он для дела приехал, он и должен поглядеть на дело.
- Успеет еще, наглядится, - не сдавалась бабушка. - Ведь домик этот, Петенька, мы сами построили с дедушкой. Это первый новый домик был в поселке. Ведь все было свалено, разрушено. Мы с дедушкой тут в блиндаже под горой жили. Дедушка контуженый был...
- Ну, опять завела! - поморщился Ерофей Кузьмич.
А бабушке хотелось сейчас же, не откладывая, рассказать, как они тогда, в ту тяжелую осень, поздней ночью, ушли от развалин своего дома, как их приняли ночью же в райсовете, который переехал из разрушенного дома под дамбу, как их определили на работу.
Работа тогда в городе была особая, печальная. Надо было трупы убирать, хоронить. Надо было улицы расчищать от завалов. Ведь ни пройти, ни проехать было нельзя. Каждый день горели и падали дома. Надо было пожары тушить.
Потом бабушку взяли поварихой в подземный госпиталь, а дедушка там же определился санитаром.
А когда противник разбомбил этот госпиталь, бабушка уже в другом месте устроилась прачкой. Она стирала солдатское белье, а дедушка помогал ей, добывал воду.
Это сейчас ее легко добывать. Вот она, вода, против окон. Бери ведро и иди по воду.
А тогда надо было действовать ползком, под проливным огнем со всех сторон, и хитрить по-всячески, чтобы на глазах у противника подступиться к Волге. Налил в ушат воды, встал на четвереньки и потащил его на санках за собой. А пули то и дело попадают в ушат и, того гляди, попадут в тебя. И попадали - у дедушки плечо и рука перебиты пулями. Да что там говорить, хватили горюшка...
Бабушка вздохнула.
- Чего ты вздыхаешь? - сказал Ерофей Кузьмич. - Надо не вздыхать, а радоваться, что такое пережили и опять дальше живем. И еще как! Может, ты жалеешь, что мы не уехали тогда отсюда, из Сталинграда?
