Жена ветра.
К вечеру море легло. Помор сказал:
- Так уже не прямая ли гладинка - море. Краса! Вот и поди ты: днем ветер, а ночью тишь. У этого ветра жена красивая, - как вечер, так спать ложатся.
Из моря долетает неровный плеск.
- Вода стегает о камень или зверь выстает?
- Вода у камня полощется.
- Краса какая, - жена, жена и есть. _______________
*1 Целуются.
Я очень дорожу этими примерами, потому что в них одушевляется самое отдаленное от нас буде живое, а если бы из человеческой взять жизни, то я бы нашел примеры в тысячу раз более яркие. Вот хоть бы следующее, записанное мною у одного искателя правды.
Жатва.
- Это бог? - спросил я.
- Нет, это человек, - ответил он, - смотри, нивы побелели, наступает время жатвы, пора человеку пуповину от бога отрезать.
Не я автор замечательного рассказа о тюленях, не сумел бы я сказать так сильно о жатве человеков, я только выбирал отвечающее моей душе из массы ненужного. Значит, из элементов художественной деятельности у меня только вкус, остальное все не мое, и я только присоединился душой к общему творчеству, вник и записал. Но если таким простым способом можно добывать великие ценности, то почему же так мало этим занимаются? Почему к жизни подходят со своей малюсенькой, какой-то приват-доцентской темой, а не признают самоценность всякой человеческой жизни и не выслушивают ее признания почтительно, как нечто несоизмеримо большее, чем своя тема? Я думаю, что это происходит от распыления старого мира, в котором мы воспитались.
--------------
Разделение прошло так глубоко, что и сам простак говорит на двух языках. Однажды прихожу я в деревню просить общество уступить для школы участок земли. Один мужичок и говорит:
- Ребятушки, этот человек пришел поговорить о наших головах.
- Го-ло-вах! - удивился другой. - Что о наших головах говорить, голова и у быка есть.
- Не о брюхе же говорить с вами ученому человеку?
- Я и не хочу о брюхе, а только голова и у быка есть, да что в том, он ею только землю роет.
- Чего же тебе надо?
- А чтобы не о головах, а что в головах.
Тогда я стал говорить о школе, и тот, кто так прекрасно своим языком подготовил успех моей речи, совершенно другим, парадным языком, обращенным не к своим товарищам, а ко мне, образованному, сказал:
- Категорически вам сочувствую, потому как в настоящее время демократизация прогрессивная и все прочее, то я присоединяюсь к вашему заявлению.
Очевидно, человек этот умел говорить на двух языках, на своем природном, и на плохо усвоенном газетном, очень дурном. Наш неестественно отставший народ сохранил природную красоту речи, а образованный класс ее еще очень мало усвоил, и потому в переходных типах бывает такая исковерканная речь, похожая на гной, вытекающий из раненого организма. Это, конечно, пройдет, народ познакомится с литературой по прекрасным образцам, но и литература не может так бросить богатства народной речи, далеко еще не использованные.
Что я говорю о словесности, то надо сказать и вообще о краеведении. Это не художники и ученые творят черты лица своего края, а больше простаки. Этим простакам надо начать сознавать себя в общем творчестве, понимать, что вода моховых ручьев бежит в океан, омывающий берега всего мира.
Я говорю об инстинкте, очевидно мне хочется дать какой-нибудь простор при новом строительстве природному инстинкту, в котором находятся материалы сознания. Мне кажется, что путешествие, передвижение своего тела в новую среду пробуждает первое сознание излюбленного мной простака, и, вернувшись к себе домой, он и тут продолжает путешествовать и открывать новые страны возле себя. Так делают все наши простаки, вернувшиеся из плена, но какою ценой дается им это сознание? С ужасом я вспоминаю те избитые фразы истории, которыми говорятся приятные вещи о том, что человечество приобрело после крестовых походов: побывав в других странах, люди начали видеть вокруг себя, и "дело культуры пошло быстрыми шагами".
2.
Пережимка.
Закрываю свою пишущую машинку колпаком и по морозцу отправляюсь путешествовать из деревни в город, иду на родительское совещание в школу второй ступени и готовлюсь там выступить с отчаянной критикой и предложить свою краеведческую программу. Славно утопают валенки в молодом снегу, деревенские дети поздравляют меня "с обновкой" и прекрасно называют первый душистый и пушистый снег "дядя Михей". Всего одна верста, и я на огромном кустарно-промышленном базаре. Присматриваю женские ботики и слышу тихий знакомый голос:
- Это не для вас.
Понимаю, это значит не обувь, а "художество", и сделано так, что носиться будет только три дня, знаю, что мастер эти ботики гонит, работая часов по шестнадцати в сутки - прелесть кустарного труда! Базар окружен большими зданиями, в которых размещены всевозможные кустарные союзы, я много о них расспрашивал, но все путаю и осталось только в памяти, что есть союз желтый, есть розовый и красный. В один из этих союзов я захожу спросить ботики, но мне говорят, что есть только несколько пар и то не отделаны, нечего и доставать. Спрашиваю себе подметки.
- Сколько пар?
- Одну.
- Для одной не будем канителиться: приходите в будни.
А в лавке полтора покупателя и человек пять служащих.
Нечего делать, иду на базар, смотрю...
- Чего угодно?
- У вас этого нет: подметки?
- Есть, есть!
Шепчет мальчику, тот бежит.
- Не беспокойтесь, я после, я найду...
- Пожалуйте, вот они.
Конечно, покупаю: мальчика гонял из-за меня. Так-то дела делаются! Скверно, - чем старше становлюсь, тем больше и больше сочувствую кооперативам; и все больше и больше через эту серую лавочку мне сквозит человеческая мирная, хорошая жизнь.
В раздумьи о большом вопросе, почему все это не ладится, - хочу зажечь папиросу и вынимаю спички.
- Стой, стой, - закричал кто-то возле меня и дернул меня за рукав.
- Что такое? - удивился я.
- Акциз, - ответил он.
И, вынув свою зажигалку, поднес к моей папиросе.
- Этот огонь, - пояснил он, - без акциза, зачем платить, когда можно и так обойтись?
И сам закурил от того же самого огонька, противного государству.
Разговорились, зашли в трактир чаю попить. Он, оказалось, занимается скупкой ботиков у ремесленников по деревням и уж он-то выберет мне настоящие, только просит, чтобы потихоньку.
- Зачем же потихоньку?
- А вот чтобы не платить этого...
- Акциз? - догадался я.
- Ну, да: поймают, я разорился.
Так встретил я человека, совершенно враждебного государству, но он оказался враждебным и кооперации: он ненавидит кооперацию и уверяет меня, что она никогда не может быть торговой силой и раздувается насильно.
- Потому что, первое, свой карман всегда ближе, я работаю только для своего кармана, а кооператор - для чужого: мое дело успешнее; второе, я служу одному господину, своему карману, а кооператор двум - и кооперации, и своему карману, значит, опять мне способнее; третье, я никому не обязан отчетом, мой карман - мой банк, а кооператор ведет книги; четвертое, если я свой карман сознаю, то я и чужой сознаю, потому я всегда с покупателем любезен и ласков, а кооператору наплевать на вас...
Не могу припомнить дальнейшие доводы кулака против кооперации, их было, кажется, около десяти. Мне было не по себе, не мог я этому человеку из другого мира сказать свои доводы за кооперацию, что сила ее в соединении, что это момент, когда сила вещей преобразуется в моральную силу, ту силу, которой человек покорил всякую тварь и уложил ее у своих ног, силу, которой и я вижу насквозь этого карманника, а ему меня никогда не узнать... Ничего этого я не мог сказать и только сослался на государственную власть, направленную теперь против "своего кармана".
- Ну, да, - быстро и боязливо согласился он, - против этого я ничего не могу сказать и мало понимаю в этом, вот в Германии, слышал, ну, нам-то что в этом?
- Мы должны помогать.
- Почему же другие-то не хотят помогать ей?
- Потому-что просто: у других правительства буржуазные.
- Все буржуазные?
- Все.
- Стало быть...
Он оглянулся, не слушает ли нас кто-нибудь, наклонился ко мне и прошептал:
- Стало быть, эта вещица только у нас, у одних только у нас?
Я ничего не сказал, и мое молчание было принято, как согласие, он моргнул мне и принялся за чай.
- Настоящий чай изволите кушать у себя дома?
- Китайский.
- А мы начинаем опять о морковке задумываться.
- Что так?
- Сами видите, какие дела, и притом, ежели, как вы говорите, эта вещица только у нас, то в недалеком будущем...
- Переворот? - хотел я сказать.
Но вдруг сосед мой сделал страшное лицо, схватил за рукав, я успел только сказать "пере..." и оглянулся: к нашему столику подходил какой-то военный. Мне было унизительно прятаться, я нарочно погромче опять сказал:
- Пере...
- ...жимка! - быстро окончил мое слово мой собеседник.
