— Ну, мам! — Эля умоляюще взглянула на мать, но встретив пустой неживой её взгляд, сдалась.
— Там… я тебе немножко оставила.
И стремглав метнувшись на кухню, вытащила из шкафчика плоскую бутылочку коньяку, задвинутую за штабеля кастрюлек.
— Откуда это? — поразилась Тася. — Ах, да… — она вспомнила как на прошлой неделе — на страшной неделе, когда переехали они сюда, в этот дом на окраине Москвы, она впервые купила себе не вина, как обычно, а коньяку. Много… Тогда к ней приехала Ксана, посидела с часочек, а потом… Нет, что было потом Тася не помнила. А вот эта бутылочка, как видно, осталась, а Элька её припрятала.
Она поцеловала дочь и ушла к себе.
И упала ночь в пустоту, в которой нет времени и не светят звезды.
И Эля никак не могла уснуть — она лежала без сна.
«Какой же мне достать сон-травы?» — думала она, кусая мизинец.
Когда не спала — Эля всегда так — кусала пальцы.
Мама как-то подметила, засмеялась: «Смотри, до косточки не проешь!»
Они всегда понимали друг друга. И сейчас тоже. Только не понимали что делать…
Жизнь — всегда такая светлая, радостная, полная до краев — вдруг оскалила зубы в звериной усмешке. Она разом сбила их с ног и глумилась, помахивая над головами мерным маятником времени, чудовищным как смертоносный стальной серп в рассказе Эдгара По.
«Неужели же? Неужели весь этот ужас как-то связан с тем, что я взялась за розыски деда? — часто думала Тася, глядя в окно, тонувшее в сигаретном дыму. — Но почему? Почему…»
Они попали в беду. И помощи ждать было неоткуда. И время застыло над ними душным пологом, непроглядное, как заболоченная вода.
Анастасия Сергеевна Пронина — Элина мама — родилась в Москве в начале шестидесятых. Ее родители, люди милые и домашние, всю жизнь тихо-спокойно прослужили в советских учреждениях, думать не думая ни о вольности, ни о протестах. Им и так было хорошо! Но дочка Тася невесть от кого из предков переняла непокорную, диковатую жажду свободы. Все её упрямое существо требовало чего-то особенного — незнакомого уклада, отвергающего жизнь по накатанной колее.
Всю свою юность она готовилась поступить в театральный, занималась в хореографической студии дворца «Серп и молот», брала уроки у когда-то известной, а теперь одинокой и всеми позабытой актрисы — та обучала Тасю основам сценической речи и актерского мастерства. Старая актриса уверяла, что у её ученицы несомненный дар — стоило только взглянуть в сияющие распахнутые глаза цвета влажных каштанов, услышать звонкий заразительный смех, чтобы понять: у этой девушки дар Божий, ей многое дано и остается только уповать на удачу, а остальное приложится.
Однако, удача Тасе не улыбнулась. В театральный с первой попытки её не приняли — по конкурсу не прошла и… обиделась. На комиссию, на судьбу, на родителей, которые ни к театру, ни вообще к искусству отношения не имели… Не было у них нужных знакомств, не было связей, без которых в этот мир избранных не пускают. Посторонним вход воспрещен!
И вот этак-то сгоряча и назло себе в тот раз топнув ножкой перечеркнула она — как отрезала давнюю свою мечту. Мол, раз не вышло значит поделом тебе и точка!
Вот такая она была. Бескомпромиссная. Гневливая. Норовистая. Либо либо… Пан или пропал!
В глазах её порой такие бездны проглядывали, что лучше бы тогда никому в них и не заглядывать… Ей самой иной раз казалось, что этот исступленный огонь может сжечь её изнутри. Душу спалить… Дотла!
Спалить — не спалил, но подпалил — это точно! Ее прозвали цыганкой за мрачное огненное сверканье в глазах, за загадку какую-то, которая явно угадывалась в ней…
Густая копна волос вьется по ветру, что конская грива, все движенья порывистые, хотя и не резкие — все же гармоничное женственное начало преобладало в ней. И бывало вдруг обернется она, — смуглая, статная, откинув за спину гриву вьющихся медных волос, отсверкивающих на солнце, и взгляд исподлобья внезапно пронзит насквозь, а губы чуть улыбаются…
«Тебя, Тася, точно светом нездешним в ночи обожгло!» — сказал как-то ей один однокурсник, немного в неё влюбленный. Немного — потому что побаивался её. Не по росту ей был, приближаться не смел… И добавил еще, спрятав взгляд: «Может, это свет звезды. А может… царица Тамара, которую Демон любил, память об этой любви тебе в душу вложила…»
И как сказал — больше ни разу и не подходил к ней.
А вот Элин папа не побоялся! Это было, когда Анастасия, переболев и смирившись, поступила в педагогический. Русский язык и литература. На курсе она была заводилой. Вместе с нею компания друзей-приятелей направилась как-то на Юго-Запад Москвы, где в неприметном подвальчике ютилась театральная студия, ставшая впоследствии знаменитой. Но это придет потом популярность, толпа, жаждущая прорваться на премьеру… А тогда было так: пришли четверо и сказали: «Здрас-сьте, мы играть хотим!» Им ответили: «Какие проблемы? Хотите — вперед!»
Лекции перемежались с репетициями и спектаклями. Днями и ночами пропадала Тася на Юго-Западной. Родители сетовали, что стали потихоньку подзабывать как звучит её голос… И на одном из спектаклей увидел её молодой, подающий надежды физик Коля Корецкий. Увидел — и все! Сгорел! Влюбился без памяти. А когда Тася забеременела, — страстный его напор её подкупил, — поженились. Обычная, вроде, история.
Когда родилась Эля, пришлось Тасе оставить студию. Тасина бабушка мамина мама, Антонина Петровна, переехала к дочери, а квартиру свою в одном из переулочков близ Чистых прудов отдала внучке. Пускай молодые живут, да радуются! И они стали жить. И родилась у молодых дочка Елена, которую бабушки с дедом называли Аленушкой, а мама с папой — Элей.
Элька росла резвая, тонкая — в мать. Только была она мягче, тише, задумчивей. С раннего детства манил её сокровенный мир, в который никому, кроме неё самой, хода не было.
А глаза были такие же удивленные, огромные, привораживающие как у матери. Только были они светлей. Гораздо светлей… Золото в них отблескивало густой прозеленью, точно искры далекого костра посверкивали сквозь чащу.
После выпуска Тасю распределили в одну из московских школ. Самую обыкновенную. Она, как могла, старалась оживить и разнообразить программу, рассказывала о судьбах поэтов, о том, что за избранничество и дар слова им, как правило, приходилось платить, и дорого. Очень дорого. Часто — жизнью…
Она таскала своих учеников по музеям, устраивала поэтические вечера, иной раз прямо под открытым небом — где-нибудь на бульваре или «на Патриках», возила в Загорск, в Сергиеву Лавру… Часто сиживали они с классом за необъятным раздвижным овальным столом в бабушкиной, — а теперь её, Тасиной, квартире, уплетали пирожки, винегрет, сладкий-сладкий рулет с маком — струдель, который она выучилась печь у бабушки Тони. Ученики её обожали. Мальчишки тайно влюблялись…
Коле это не слишком мешало — он был всерьез увлечен наукой и не раз уверял Тасю, что ей предстоит стать женой Нобелевского лауреата! А вот коллеги… Их Тасина пылкость весьма и весьма раздражала. И что за идол такой — эта Корецкая А.П.?! Выскочка, девчонка, соплюшка! Опять же обычная история… Вскоре они всем дружным коллективом Тасю так обломали, что и вечерние прогулки по гудящей Москве, и чаепития за овальным столом все стало ей в тягость. Заклевали так, что пришлось сменить школу. И пошло, и поехало…
В ней зрел протест, а ненависть к обывателям разряжалась в домашних скандалах. От обиды и боли ей и муж-то казался порой слишком «пресным», слишком рутинною — жизнь. Она начала корить всех домашних и даже маленькую Элю за то, что эта самая жизнь с упорством ломовика вгоняла её в накатанную колею…
И все же… Какой теплотой были согреты иные вечера, когда Тася с дочуркой укрывались в детской и читали, читали… Эля самозабвенно полюбила «Властелина колец» Толкиена. Да и Тася, читая ей всю трилогию вслух, получала настоящее удовольствие. Из вечера в вечер — перед сном, когда по стене детской бродили тени и дом готовился к великому таинству погружения в ночь.
Тогда жизнь становилась полною тайного смысла, крепло их доверие друг к другу — тончайшая связь, которую не наладить, если нет между близкими по крови близости духа…
Из этого девичьего сродства, обогретого вечерами за книжкой, Николай мало-помалу стал выпадать. Его все больше раздражала манера «женщин», как он называл Анастасию с Еленой, обособляться и делать вид, что только им открылась тропинка к постижению высшего сокровенного смысла. Он понимал: хоть жизнь и опалила Тасины крылышки, но все же она не сдалась. Нет! Только стала более замкнутой, отужденной от всего и вся, кроме Эли.
Тут подкрались девяностые. Перестройка. Инфляция. Жить стало не на что. И Николай подался в коммерцию.
