Любящий Вас Николай Лесков.
7. 1889 г. Мая 18.
18 мая 89. СПб. Фршт., 50, к. 4.
Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо Ваше о "Фигуре". Все, что пишете, - верно: рассказ скомкан и "холоден", но я все видел перед собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого, думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании. "Тени на лицо Фигуры" нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в V том собранья моих сочинений, а под цензурою пусть уже хоть так бредет. Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал. Оттиска "Фигуры" во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали. Любовь и признательность к Вам питаю с великою радостью духа, который получил через Вас много света, и силы, и утешения.
Преданный Вам Н. Лесков.
8. 1890 г. Ноября 16.
16. Ноябрь 1890 СПб. Фурштадская 50 кв. 4
Получил от Вас ответ, Лев Николаевич. Сказку, пожалуйста, прочтите. Она довольно испорчена в конце "страха ради", но иначе ей бы не выйти. Порча, однако, тоже сносная. Николай Николаевич Ге с нею помирился и меня простил. Замысел "Полуночников" меня тешил, и я все написал с радостию, но не знаю: устрою ли вещь и где устрою? Прежде хотел назвать "Ажидация", потому что так это называют предстоящие "ему" в Кронштадте. Дом называется "Ажидация" и ожидание тоже "ожидация"... Чем худо? Николай Николаевич взманил меня рассказом о свидании "его" с Хилковым и уверял, что Марья Львовна пришлет мне копию почитать. Это бы мне очень дорого, пока моя рукопись еще у меня. Я просил Марью Львовну, но не знаю, как она отнесется к моей просьбе. Помогите, если найдете возможным. В "Полуночниках" есть живые лица христианского духа - прекрасная девушка купеческого дома (Морозова) и "врач безмездный" (Бирштед). Одна называется просто Клавдинька, а другой Ферштед. (Он уже заразился и умер.) Пара сюжетов очень живая. От них тоже приехали "отмаливаться". Пожалуйста, помогите почитать, как там было с Хилковым? Я сумею скромно воспользоваться, чем можно. Говорить Вам о Ваших недостатках не могу, потому - что мне стыдно и противно было бы быть Вашим судьею: Вы мне большую пользу сделали, и я Вас именно люблю и не люблю о Вас пересуживать, а как сам Вас понимаю, то мне все приходит хорошо по духу и по мысли. Не хочу и не могу относиться к Вам иначе, как к самому полезнейшему другу. Позвольте мне при этом оставаться, ибо этак мне ловко и впору. Впрочем, я могу Вам и погрубить за то, что Вы дали поощрение разогнать гнездышко "Посредника" в Петербурге... Не могу утешиться - зачем это сделано? О Ругине добыл весть: он пристал по пути к подходящим людям и там работает. Это характер редкой целостности. Его обижали совершенно напрасно. Согрублю и еще раз: о Паскале говорить не пойду. Спросите: почему? А потому, что я уже говорил, и больше говорить не о чем. Я говорил упоминая и Ваше имя, и проку никакого не вышло, и опять не выйдет, а будет только шум и "молва о людях"... Зачем это делать? Довольно истории с "даровыми объявлениями", от которых я Черткова старался воздержать и не успел в этом, а в результате вышло, что шум и крик и чертыханье были, а объявлений больше нет. Суворин мне прямо сказал: "Если на переводе не будет стоять имени Л. Толстого, то и говорить не о чем: есть два перевода, и они не идут". Вот в чем дело: ставьте Ваше имя, и тогда будет о чем начинать говорить. Я, ведь, там бываю очень редко (1-2 раза в год), но видаю людей и кое-что знаю. Там теперь есть неудовольствие за евреев, и это не благоприятствует для соглашений. К Вам собирается на 2-3 дня Гольцев (из Москвы). Мы (вчера) сговорились было поехать с ним вместе... Можно ли? Я очень хочу Вас видеть.
Н. Лесков.
Не откажите мне в удовольствии сказать мой поклон графине Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье Львовне. Приходил известный Вам датчанин и читал мне свою статью о пребывании в Ясной Поляне. По-моему, это довольно скромно и довольно верно.
9. 1890 г. Ноября 17.
17. XI. 90 г. СПб.
Виделся с управляющим издательскою частью у Суворина и говорил с ним о Паскале. Ответ тот, что теперь, если бы и Ваше имя стояло, то издавать нельзя, так как переводчик предложил "условия неслыханные". Он желает иметь по 50 рублей гонорара, тогда как за перевод не платят дороже 15 рублей, и, кроме того, получив 50 рублей, он желает ограничить издателя в количестве экземпляров и в цене книги. Такие условия показывают, что переводчик, очевидно, совсем не знает, как эти дела делаются. Суворину это показалось столь наивно и далеко от возможности сговориться, что он оставил дело без ответа. Возобновить дело можно бы, кажется, при том, чтобы 1) Вы написали хоть предисловие, а 2) переводчик спросил бы себе обыкновенный (ходячий) гонорар за перевод и не стеснял бы издателя в его издательских расчетах.
Н. Лесков.
10. 1890 г. Декабря 3. Ясная Поляна.
Получил ваше и последнее письмо, дорогой Николай Семенович, и книжку "Обозрения" с вашей повестью. Я начал читать, и мне очень понравился тон и необыкновенное мастерство языка, но... потом выступил ваш особенный недостаток, от которого так легко, казалось бы, исправиться и который есть само по себе качество, а не недостаток - exuberance (*) образов, красок, характерных выражений, которая вас опьяняет и увлекает. Много лишнего, несоразмерного, но verve (**) и тон удивительны. Сказка все-таки очень хороша, но досадно, что она, если бы не излишек таланта, была бы лучше.
(* Избыток, излишество (фр.). *)
(** Жар, восторг (фр.). **)
Намерение ваше приехать к нам с Гольцевым, кроме большого удовольствия, во всякое время нам ничего доставить не может. Ге был еще у нас, когда пришло ваше последнее письмо, и мы вместе с ним смеялись вашему описанию. Но тут, кроме смеха, дело очень интересное и знаменательное. Когда увидимся, поговорим. Так до свиданья.
Любящий вас Л. Толстой.
11. 1890 г. Декабря 6.
6 декаб. 90. СПб. Фршт., 50, 4.
Достоуважаемый Лев Николаевич!
Вчера получил Ваше письмо, и оно меня особенно обрадовало. Я все укорял себя: зачем навязал Вам чтение сказки и сообщение мне Вашего о ней мнения? Очень было совестно, но поправить уже было поздно. За высказанное Вами мнение сердечно Вас благодарю. Вы верно замечаете: некоторая "кучерявость" и вообще "манерность" - это мой недостаток. Я его чувствую и стараюсь от него воздерживаться, но не успеваю в этом. Дайте-ка мне еще тему для сказочки: я еще попробую написать без кудряшек. А мне легко и приятно писать на Ваши темы. Гольцев писал мне, что к нему в редакцию заходила Софья Андреевна и что ее приглашение мы имеем. Дело теперь за тем: когда Гольцеву выпадет свобода. Я же всегда более или менее завишу от себя: "мы "штучники" (как говорят портные) - свое усердье и свой пропой". Я заеду за Гольцевым, как он назначит. С ним мне быть у Вас особенно полезно, так как он такой же горожанин, как я, и мне не будет так стыдно своих немощей, а во-вторых, я с Вами уж слишком согласен, так что мне никогда и в голову не придет разъяснять что-нибудь с той стороны, с какой дело представляется человеку "академического миросозерцания". А это очень важно и полезно, тем более что мы с Гольцевым относительно очень значительных вещей не согласны. Я шел и иду сам в течение всей жизни, но люблю себя поверять и укреплять Вашими суждениями. Иначе бы я, может быть, предпочел приехать один и привез бы своих "Полуночников", которых просил Цертелев, но я думаю, что их никто теперь не возьмет... Измигул Разлюляй ведь проскочил в подворотню "под белым ангелом крыла" Фета... Афанасий Афанасьевич! Читаете ли его и узнаете ли? Что ему надобно?.. Жемчужников прав: "Ложишься спать и сам за себя боишься: каким проснешься?" Иванов захлебнулись, но, к несчастию, не поперхнулись. "Лики" его в образных лавках продаются рядом со "спасами", казанскими и "всеми святыми". Редакции наперебой друг перед другом его заполучают и теперь уже все им "обрыськаны". Сначала "хозяева", а потом "меринье". К тем, у которых дела плохи, он не идет, вероятно, боится, что "денег попросят", но это никого не заставляет задуматься о нем, а только все лезут и просят. Художник написал картину (масляную) "Искушение отца Иоанна". Ночь, кабинет, луна, в окне церковь, он дремлет над книгой, у него за спиной черт с соломинкой, шевелит его за правым ухом; а тут вправе молодая женщина в белом капоте "декольте до самых пор", но он устал и все-таки дремлет... Тогда является другой черт у нее из самой юбки и дает какой-то знак черту, стоящему за спиною; но тут вдруг воздымается кот и делается горбик... "Табло!" У нас есть доктор (я живу в общине сестер милосердия гр. Орловой) - не совсем глупый, но он меня уверял, что "Иванов в больнице полезен, потому что он дает ерфикс больным". Чудес иных он не делает, но "в этом смысле очень полезен". "Хронических он колерует". Я пытал: зачем он все над кем-нибудь одиноко бормочет, по приглашению, а не помолится по усердию о всех сразу? Доктор обиделся и сказал, что "лучше во что-нибудь верить, чем ни во что". А поп Илаил пошел мимо моей двери да споткнулся и полетел на пол, и обругался... Вот и "искушение". Там же в больнице душевнобольных: возят его, и он "колерует", а исцеления ни одного! А слава его и глупость общества все растут, как известного рода столб под отхожим местом двухэтажного трактира в уездном городе. Зимой на морозе это даже блестит, и кто знает, что это такое, - тот принимает это совсем не за то, что есть. Но мерило одурению - это верное. За Ге меня до сих пор рычат. Успех юрьевского сборника большой, но Вами тоже "уязвлены глубоко". За Ругина я успокоился. Кто-то дал ему даже амнистию и одобрение... Они от безделья начинают практиковать "спорчиков" Достоевского. Крайности сходятся, а хорошего в этом ничего нет.
