Старики угощали меня усердно, и так как я давно не пил хорошего чаю, то вполне удовлетворил их радушие. Но едва кончился чай, как Зябликов заметил своей супруге, что пора бы похлопотать об ужине. Авдотья Макаровна вышла из комнаты, за ней последовала и Феклуша.
Григорий Никифорыч, выпивший очень много чаю, сидел в креслах в изнеможении и дышал тяжело. Полумрак в комнате и молчание хозяина клонили меня ко сну; я уже начал подремывать, но вдруг встрепенулся, пробужденный необыкновенно мелодическими звуками неизвестного для меня инструмента. Заметив, что я прислушиваюсь, старик сказал мне тихо:
– - Феклуша моя мастерица играть на гитаре. Я люблю ее вечерком послушать. Поди сюда, не стыдись, гость извинит, ведь ты самоучка,-- прибавил старик уже громко.
Феклуша тотчас же явилась на зов отца с гитарою в руках.
Часто тиранили меня игрою на фортепьяно, но женщину с гитарой в руках я еще не видал никогда. Феклуша уселась на окно и без всякого жеманства стала играть русские песни. Я даже не подозревал, чтобы гитара, инструмент, всеми презираемый, могла передавать самые трудные пассажи. Я был в восторге от искусства гитаристки; сон мой прошел, и я подсел к ней поближе. По приказанию отца она стала петь. Голосок у нее был небольшой, но чистенький, верный и такой мягкий, что нравился мне в эту минуту лучше всех женских голосов, какие я когда-либо слышал. Я не сводил с нее глаз… Она или была вся поглощена пением, или слишком хорошо сознавала свое искусство,-- только нисколько не конфузилась ни похвал моих, ни удивления. Что касается до меня, то нервы мои от бессонных ночей были слишком раздражены; притом несколько недель перед этим провел я в заключении в деревне со старостой и управляющим, и, может быть, от этого Феклуша произвела на меня такое сильное впечатление. Я в ней видел в эту минуту чуть не музыкального гения, а лицо ее казалось мне замечательным по красоте. Заслушавшись ее, я не заметил возни в комнате, и только когда подали огонь, увидел, что постель мне сделана и стол накрыт.
– - Полно, Феклуша. Угости-ка гостя хлебом да солью,-- сказала Феклуше мать.
Феклуша тотчас замолкла, положила гитару на окно, села за стол и принялась кушать.
Аппетита у меня не было,-- я не ел, а старики дивились, как можно заснуть с голодным желудком. Мне очень хотелось им объяснить, что, смотря на блестящие глазки их Феклуши, не трудно потерять аппетит и сон; однако я не сказал этого. В разговоре моем со степной барышней я не подметил у нее ни одной из заученных, пошлых фраз. Если она чего не понимала из моих слов, то наивно устремляла на меня свои вопрошающие глаза, и этот взгляд приводил меня в восхищение. Ужин, к моему неудовольствию, очень скоро кончился, или мне так показалось, только старики, помолясь богу и принимая мою благодарность, с сожалением сказали:
– - Что делать, батюшка, верно, не понравилась наша хлеб-соль -- так мало кушали! Не взыщите, чем богаты…
Я благодарил и оправдывался усталостью.
– - Пора по местам; Феклуша, полно! -- заметил старичок дочери. Но она села на окно, взяла гитару и начала ее настраивать, как бы приглашая меня на мое прежнее место.
Я заметил, что приказание отца не понравилось Феклуше, и хотел было просить старичков, чтоб они позволили мне еще послушать их виртуозку, как вдруг вошел Архип с известием, что очистился соседний номер. Хозяева мои, однако ж, воспротивились моему намеренью тотчас перебраться. Они объявили, что перейдут туда сами, чтоб не беспокоить своего усталого гостя переноской вещей. Предупредительность их была трогательная; постель дде меня была уже готова на диване. Пришлось покориться.
– - Когда изволите выехать? -- заметила старушка, прощаясь со мной.-- А мы до жаров выберемся.
– - А куда вам ехать, позвольте узнать? -- спросил Григорий Никифорыч.
– - В Уткино, кажется, верст пятьдесят отсюда.
– - Уткино, Уткино! -- радостно повторили за мной старички, а их дочь, игравшая в эту минуту на гитаре, вдруг остановилась, но когда я взглянул на нее, она поспешно опять стала брать аккорды.
– - Господи! Да мы знаем Ивана Андреича очень хорошо! Такой добрый, хороший человек! -- сказал Зябликов, а старушка с грустью прибавила:
– - Частенько бывал у нас, гащивал по нескольку дней! Мы его любили: скажите ему, что Феклуша скучает по нем.
Феклуша заиграла какую-то удалую малороссийскую песню, как бы желая заглушить слова своей матери.
– - Скажите ему, что мы ума не приложим, какая черная кошка пробежала между нами? -- тоскливо сказал Зябликов.
– - Да, да,-- вздыхая тяжело, вторила ему Авдотья Макаровна,-- не брезговал нашим хлебом и солью; игрывал, бывало, все на гитаре с Феклушой; а тут вдруг ни с того ни с сего глаз не кажет. Сначала думали, болен, ну, посылать к нему; потом узнали, что в добром здоровье, по соседям ездит. Вот скоро месяц, как глаз не кажет, как будто…
– - Что ж, Авдотья Макаровна, всякий волен в знакомстве! -- остановил с досадою свою супругу Зябликов.
– - Правда, а все-таки скажу, не след дворянину, и еще соседу, так поступать. Ну, чем мы обидели его? -- горячась, говорила старушка.
Феклуша поспешно подошла к матери, дернула ее за рукав и что-то шепнула на ухо.
– - Сейчас, сейчас! -- торопливо отвечала она Феклуше и, обратясь ко мне, хотела продолжать прерванный разговор.
Но Феклуша снова дернула ее за рукав платья:
– - Да пойдемте.
– - Ну, пойдем! -- с досадой сказала госпожа Зябликова.
– - В самом деле, мы вас заговорили. Прошу не оставить нас вашим знакомством. Если будете в Уткине, к нам милости просим: всего верст пять,-- сказал старичок, пожимая мне руку.
– - Не побрезгайте нашим приглашением, батюшка,-- прибавила Авдотья Макаровна.
Я подошел к ее ручке, чтоб иметь право поцеловать также ручку у дочери. Феклуша без застенчивости подала мне свою руку, мягкую и гладкую, как атлас, слегка коснулась своими губами до моего лба и что-то шепнула мне. Я так был поражен этим, что заметно смешался и не мог ничего сказать на приветливые приглашения родителей. Мне уже начинало казаться, не воображение ли обмануло меня; но, уходя, Феклуша бросила на меня такой выразительный взгляд, что не оставалось никакого сомнения. Я долго смотрел на дверь, куда они все скрылись, и досадовал на себя, что придаю важность шалости степной барышни, которую она, может быть, повторяет не с первым со мною. Сознаюсь, мне было неприятно встретить в этой кроткой и простенькой девушке такую смелость, и я поспешил лечь спать, чтоб не думать об ней более… Беготня и шум в коридорах затихли; я задремал. Но стук в дверь заставил меня пугливо вскочить. Сон мой исчез. Я весь превратился в слух; кто-то стоял у двери, ведущей в соседнюю комнату. В тишине я слышал не только шорох, но даже дыхание. Кровь бросилась мне в голову, я спешил одеться и, подойдя к двери, ждал в волнении повторения этого стука. Шорох за дверью усилился, и в щелку просунулась бумажка, сложенная в линейку. Я взял ее и, вообразите себе, чего-то испугался. В эту минуту мне вдруг пришли в голову бог знает какие догадки. Зачем старички препятствовали моему перемещению, почему дверь соседней комнаты, где находилась Феклуша, не заперли на ключ? Трусость моя меня насмешила: я подумал, что нечего рассуждать, а надо действовать, и прочел записку, содержание которой не оправдало мои ожидания. Вот что было написано карандашом на лоскутке: "Ради бога, не передавайте ничего Ивану Андреичу, о чем вас просила маменька, даже не сказывайте ему, что познакомились с нами".
Я прочитал записку несколько раз, подошел к двери и кашлянул тихо, потом погромче и еще громче. Не было ответа. Я подумал, что, может быть, нужна осторожность, и стоял у двери, как часовой, по временам возобновляя мой кашель. Мертвая тишина была в другой комнате. Я начал злиться и уже готов был отворить дверь, но вдруг послышался шорох в коридоре -- и бросился на свою постель. Досада моя усиливалась; я видел себя одураченным, и обдумывал план мщения; но напрасно я трудился над ним: и признака жизни не было в другой комнате!
"Что за странные люди мои новые знакомые! -- думал я.-- Неужели под этою личиною простоты и радушия кроется какой-нибудь обман? Но они недостаточно умны для этого".
Их гостеприимство я нашел неестественным. Чем объяснить их хлопоты и заботливость об мне? Попромотались на ярмарке и рассчитывают, что я заплачу за комнаты, в которых они жили? Это предположение показалось мне еще более вероятным, особенно когда я вспомнил небрежное обхождение с ними Архипа, перебранки его с сердитой горничной и жалобы старушки, что им насилу дали номер.
Только под утро заснул я крепко, как спят люди, здоровые телом и душою, притом три дня и три ночи скакавшие на телеге. Проснувшись очень поздно и не заметив никакого движения в соседней комнате, я вспомнил свои предположения и позвал Архипа.
– - Ну, что, уехали? -- спросил я его не без улыбки.
– - Чуть свет. Приказали вам кланяться.
