Шумел я, шумел, болтал, болтал и уморился... Уже у меня и слов и голосу стало недоставать, а он все-таки ничего. Просто весь преферанс на его стороне: даже Евграф Иванович это заметил и начинает надо мной подтрунивать;
- А что-о-о? - шепчет, - что-о-о вы, ба-ба-батенька, своим бесстыдством взяли?
- Что, - отвечаю, - вы еще тут со своим "ба-ба-батенька", - уже сидите лучше смирно.
А сам, знаете, откровенно сказать, действительно чувствую себя сконфуженным. Но все это были-с еще цветочки, а ягодки ждали меня впереди.
Игра перед ужином кончилась, и за столом стали рассчитываться; провиантщик был в огромнейшем выигрыше и вытащил из кармана престрашенный толстый бумажник, полнешенек сотенными, и еще к ним приложил десятка два выигрышных, и все это опять с тем же невозмутимым, но возмутительным спокойствием в карман спрятал.
Ну тут и все встали и начали похаживать. В это время подходит к нашему столу хозяин и говорит:
- А вы что, господа, все, кажется, бездельничали да злословили?
- А вам, - говорю, - разве слышно было?
- Ну еще бы, - говорит, - не слышно; ваша милость точно на корабле орали.
- Ну, вы, - прошу, - Степан Александрович, пожалуйста, меня простите.
- Что же вам прощать; бог вас простит.
- Не выдержал, - говорю, - не стерпел.
- Да ведь разве утерпишь?
- Увидал, - говорю, - все внутри и задвигалось, и хотя чувствовал, что против вас неловко поступаю...
- А против меня-то что же вы такое сделали?.
- Да ведь он ваш гость...
- Ах, это-то... Ну, батюшка, что мне до этого: мало ли кто ко мне ходит: учрежден ковчег, и лезет всякой твари по паре, а нечистых пар и по семи. Да и притом этот Анемподист Петрович человек очень умный, он на такие пустяки не обидится.
- Не обидится? - спрашиваю с удивлением.
- Конечно, не обидится.
- Значит, он медный лоб?
- Ну, вот уж и медный лоб! Напротив, он человек довольно чувствительный; но умен и имеет очень широкий взгляд на вещи; а к тому же ему это небось ведь и не первоучина: он, может быть, и бит бывал; а что ругать, так их брата теперь везде ругают.
- А они всюду ходят?
- Да отчего же не ходить, если пускают, и еще зовут?
Меня зло взяло уже и на самого хозяина.
- Вот то-то у нас, - говорю, - ваше превосходительство, и худо, что у нас дрянных людей везде ругают и всюду принимают. Это еще Грибоедов заметил, да и до сих пор это все так продолжается.
- Да и вперед продолжаться будет, потому что иначе и не может быть.
- Полноте, - говорю я с неподдельной грустью, - отчего же это, например, в Англии... (которою все мы тогда бредили под влиянием катковского "Русского вестника").
Но чуть я только упомянул об Англии, Степан Александрович окинул меня своим тяжелым взглядом и перебил:
- Что это вы катковского туману нам напустить хотите? Англия нам не пример.
- Отчего, разве там ангелы живут, а не люди?
- Люди-то тоже люди, да у них другие порядки.
- Я, - говорю, - политики не касаюсь.
- И я ее не касаюсь: мы ведь, слава богу, русские дворяне, а не аглицкие лорды, чтобы нам обременять свои благородные головы политикою? А что в Англии может быть честных или по крайней мере порядочных людей побольше, чем у нас, так это ваша правда. Тут и удивляться нечего. Там честным человеком быть выгодно, а подлецом невыгодно, - ну, вот они там при таких порядках и развелись. Там ведь еще малое дитя воспитывают, говорят ему: "будь джентльмен", и толкуют ему, что это такое значит; а у нас твердят: "от трудов праведных не наживешь палат каменных". Ну, дитя смышлено: оно и смекает, что ему делать. Вот оно так и идет. Надо все это представлять себе благоразумно, с точки зрения выгоды, а не по-вашему, как у вас там на море, - все идеальничают. Зато вы никуда и не годны.
- Это, - говорю, - почему мы никуда не годны?
- Да так, не годны: не к масти, да и баста; поди-ка я сунься куда-нибудь, например, вас на службу теперь рекомендовать с такой речью, "что вот, мол, черноморский офицер и честнейший человек: ни сам не сворует, ни другому не даст своровать, а за правду шум и крик поднимет", - я и вас не определю, да и себя скомпрометирую: меня за вас дураком назовут. Скажут: "хорош ваш молодец, да нам такого не надобе, нам похуже надобе", - и я за вас никуда просить и не пойду, а вот за него-то, за этого барина (хозяин кивнул на стоящего у закуски провиантщика), за него я куда вам угодно полезу, потому что при наших порядках это люди ходкие и всякий за них может быть уверен в успехе.
- Что же, это разве, - говорю, - так и должно быть?
- А разумеется, так должно быть, потому что он человек очень ловкий и на все податливый, а это всякому интересно, и всякий смекает, на что он ему может пригодиться; а вы на что кому нужны? Вы с правдою-то с своею со всеми перессоритесь, а потому вашего брата только и остается, что с берега опять за хвост, да назад на корабль перекинуть, чтобы вы тут на суше не пылились.
- Заметьте это себе, господа, - подчеркнул Порфирий Никитич, - ведь это я вам не вру, не сочинение для забавы вашей сочиняю, а передаю вам слова человека исторического, которые непременно должны иметь свое историческое значение хотя если не в учебной истории, то по крайней мере в устных преданиях нашей морской семьи. Так, господа, смотрели тогда на нас, как на людей вокруг себя чистых и... этак, знаете, всесовершенно чистых... Ну, да все это в скобках; а я обращаюсь опять к своей истории на закуске у Хрулева.
- Так-то, благодетель мой, - похлопав меня по плечу, дружески заключил Степан Александрович, - век идеалов прошел. Нынче даже кто и совсем по-латыни не знает, и тот говорит suum cuique, {Каждому свое (лат.).} пойдемте-ка лучше закусывать, а то вот на этот счет Анемподист Петрович уж настоящая свинья: он, пожалуй, один всю семгу слопает, а семушка хорошая: я сам у Смурова на Морской с пробы взял. Кстати я вас с ним тут у закуски и познакомлю.
- С кем это?
- С Анемподистом Петровичем.
- Нет, покорно вас благодарю-с.
- Что же? Неужели не желаете?
- Отнюдь не желаю.
- Жаль: большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет.
- Ну, бог с ним.
- Да, разумеется, а только человек приятный и поучительный.
"Еще чего, - думаю, - в нем отыскал: даже и поучительности! Тьфу!"
Мы подошли к закусочному столу и вмешались в толпу, в которой ораторствовал учительный Анемподист Петрович. Он занимал центр. Я стал прислушиваться, что такое вещает этот "учитель".
Он, однако, сначала все говорил просто насчет семги; но действительно говорил очень основательно и с большим знанием предмета. Мне все это казалось свойством, которое каждому порядочному человеку может внушить омерзение.
Он и сосал, и чмокал, и языком по небу сластил, и губами причавкивал, и все это чтобы тоньше разведать и вернее оценить эту семгу. Смакует ее, а сам сквозь зубы, как гоголевский Петух, рассказывает:
- М... н... н... да... недурна... очень недурна, можно даже сказать, хороша... Кто-то замечает:
- Даже очень хороша.
- М... н... да... пожалуй... м... н... ничего... мягкотела...
- Просто что твое масло.
- М... да... масляниста...
- Ишь вы как скупо хвалите-то, - замечает опять какой-то полковник со шрамом через весь лоб и переносье, - а нам после крымской гнили-то все хорошо кажется - там ведь ничего этого нельзя было достать.
- M... н... ну... отчего же... нет, мы и там м... н... тоже получали...
- Зато, я думаю, какою ценою!
- М... н... да, разумеется... обходилось... но в довольном количестве... доставали для себя... Через Киев... от купца Покровского выписывали... хорошая была семга, так и называли "провиантская"... Светлейшему к столу... м... н... тоже он доставлял... Покровский... Только та, разумеется, была похуже, потому что ему эту цену не смели ставить, ну, а наши... ничего-платили.
Полковник со шрамом даже вздохнул.
- У вас денег много было, - говорит, - и вы не знали, куда их девать.
- Да, иные, точно, терялись от непривычки... м... н... один, я помню, у нас... мн... слыхал про "штофные карманы" и велел портному, чтобы тот ему штофные карманы поставил, и вышла глупость... портной ему из штофной материи и сделал... Очень смеялись.
- А это в чем же дело было?
- Чтобы объемом штоф вмещался... м... н... потому у нас... м... н... бумажники были... м... такие большие...
"Ах ты, - думаю, - рожа этакая богопротивная! И еще этак бессовестно обо всем рассказывает".
А он продолжает про какого-то ихнего же провиантщика или комиесарщика, который в эту ужасную пору, среди всеобщих страданий и военной нужды, еще хуже потерялся, - "вдруг, говорит, совсем со вкуса сбился, черт знает что лопать начал".
"Ах, - думаю, - отлично. Всем бы вам этак сбиться и "черт знает что лопать", но это "черт знает что" вышло совсем неожиданное.
- Всегда квас, - говорит, - любил и один квас и употреблял. Из последовательных людей был - семинарского воспитания... Его отец был протопоп и известный проповедник, и такой завет ему завещал, что если есть средства на вино, то пить пиво, есть на пиво - пить квас, а есть на квас пить воду. Он все и пил квас, и другого не хотел, но только во время военных действий стал шампанское в свой квас лить...
