- Кого же вам угодно видеть? - спросил я, удивленный странным ответом.
- Я просто так зашел, - отвечал гость, шагая по комнате и закручивая свои косицы.
- Позвольте же узнать, с кем я имею честь говорить? При этом я назвал свою фамилию и сказал, что я родственник Якова Ивановича.
- А я так просто, - отвечал гость и опять взялся за свою книгу.
Тем разговор и покончился. Оставив всякую попытку разрешить для себя появление этой личности, я закурил папироску и лег с книгою в руках на свою постель. Когда придешь из-под солнечного припека в чистую и прохладную комнату, где нет докучных мух, а есть опрятная постель, необыкновенно легко засыпается. В этот раз я дознал это на опыте и не заметил, как книга выскользнула у меня из рук. Сквозь сладкий сон, которым спят люди, полные надежд и упований, я слышал, как Челновский читал мальчику нотацию, к которым тот давно привык и не обращал на них никакого внимания. Полное же мое пробуждение совершилось только, когда мой родственник вошел в кабинет и крикнул:
- А! Овцебык! Какими судьбами?
- Пришел, - ответил гость на оригинальное приветствие.
- Знаю, что пришел, да откуда же? где побывал?
- Отсюда не видать.
- Эко шут какой! А давно припожаловать изволил? - спросил снова своего гостя Яков Иванович, входя в спальню. - Э! да ты спишь, - сказал он, обращаясь ко мне. - Вставай, брат, я тебе зверя покажу.
- Какого зверя? - спросил я, еще не совсем возвратясь к тому, что называют бдением, от того, что называется сном.
Челновский ничего мне не ответил, но снял сюртук и накинул свою блузу, что было делом одной минуты, вышел в кабинет и, таща оттуда за руку моего незнакомца, комически поклонился и, показывая рукою на упиравшегося гостя, проговорил:
- Честь имею рекомендовать - Овцебык. Питается травою, а при недостатке ее может есть лишаи.
Я встал и протянул руку Овцебыку, который в продолжение всей рекомендации спокойно смотрел на густую ветку сирени, закрывавшей отворенное окно нашей спальни.
- Я вам уже рекомендовался, - сказал я Овцебыку.
- Слышал я это, - отвечал Овцебык, - а я кутейник Василий Богословский.
- Как, рекомендовался? - спросил Яков Иванович. - Разве вы уже виделись?
- Да, я застал здесь Василья... я не имею чести знать, как по батюшке?
- Петров был, - отвечал Богословский.
- Это он был, а теперь зови его просто "Овцебык".
- Мне все равно, как ни зовите.
- Э, нет, брат! Ты Овцебык есть, так тебе Овцебыком и быть.
Сели за стол. Василий Петрович налил себе рюмку водки, вылил ее в рот, подержав несколько секунд за скулою, и, проглотив ее, значительным образом взглянул на стоящую пред ним тарелку супу.
- А студеню нет разве? - спросил он хозяина.
- Нет, брат, нету. Не ждали сегодня гостя дорогого, - отвечал Челновский, - и не приготовили.
- Сами могли есть.
- Мы и суп можем есть.
- Соусники! - прибавил Овцебык. - И гуся нет? - спросил он с еще большим удивлением, когда подали зразы.
- И гуся нет, - отвечал ему хозяин, улыбаясь своей ласковой улыбкой. Завтра будет тебе и студень, и гусь, и каша с гусиным салом.
- Завтра - не сегодня.
- Ну что ж делать? А ты, верно, давно не ел гуся? Овцебык посмотрел на него пристально и с выражением какого-то удовольствия проговорил:
- А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.
- Ну-у!
- Четвертого дня вечером калач в Севске съел.
- В Севске?
Овцебык утвердительно махнул рукой.
- А ты чего был в Севске?
- Проходом шел.
- Да где же это тебя носило?
Овцебык остановил вилку, которою таскал в рот огромные куски зраз, опять пристально посмотрел на Челновского и, не отвечая на его вопрос, сказал:
- Аль ты нынче табак нюхал?
- Как табак нюхал?
Челновский и я расхохотались странному вопросу.
- Так.
- Да говори, милый зверь!
- Что язык-то у тебя свербит нынче.
- Да как же не спросить? Ведь целый месяц пропадал.
- Пропадал? - повторил Овцебык. - Я, брат, не пропаду, а пропаду, так не задаром.
- Проповедничество нас заело! - отозвался ко мне Челновский. - "Охота смертная, а участь горькая!" На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется; в попы мы не можем идти, чтобы не прикоснуться жене, аки сосуду змеину, а в монахи идти тоже что-то мешает. Но уж что именно такое тут мешает - про то не знаю.
- И хорошо, что не знаешь.
- Отчего же хорошо? Чем больше знать, тем лучше.
- Поди сам в монахи, так и узнаешь.
- А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?
- Чужой опыт, брат, - пустое дело, - сказал оригинал, встав из-за стола и обтирая себе салфеткой целое лицо, покрывшееся потом от усердствования за обедом. Положив салфетку, он отправился в переднюю и достал там из своего пальто маленькую глиняную трубочку с черным обгрызанным чубучком и ситцевый кисетик; набил трубку, кисет положил в карман штанов и направился снова к передней.
- Кури здесь, - сказал ему Челновский.
- Расчихаетесь неравно. Головы заболят.
Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение, а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается над самим собою и над своею недолею.
- Новый Диоген! - сказал Челновский вслед вышедшему Овцебыку, - все людей евангельских ищет.
Мы закурили сигары и, улегшись на своих кроватях, толковали о различных человеческих странностях, приходивших нам в голову по поводу странностей Василия Петровича. Через четверть часа вошел и Василий Петрович. Он поставил свою трубочку на пол у печки, сел в ногах у Челновского и, почесав правою рукою левое плечо, сказал вполголоса:
- Кондиций искал.
- Когда? - спросил его Челновский.
- Да вот теперь.
- У кого ж ты искал?
- По дороге.
Челновский опять засмеялся; но Овцебык не обращал на это никакого внимания.
- Ну, и что ж бог дал? - спросил его Челновский.
- Нет ни шиша.
- Да шутина ты этакой! Кто же ищет кондиций по дороге?
- Я заходил в помещичьи дома, там спрашивал, - серьезно продолжал Овцебык.
- Ну и что же?
- Не берут.
- Да, разумеется, и не возьмут. Овцебык посмотрел на Челновского своим пристальным взглядом и тем же ровным тоном спросил:
- Почему же это и не возьмут?
- Потому, что с ветру пришлого человека, без рекомендации, не берут в дом.
- Я аттестат показывал.
- А в нем написано: "поведения довольно изрядного"?
- Ну так что ж? Я, брат, скажу тебе, что это все не оттого, а оттого что...
- Ты - Овцебык, - подсказал Челновский.
- Да, Овцебык, пожалуй.
- Что ж ты теперь думаешь делать?
- Думаю вот еще трубочку покурить, - отвечал Василий Петрович, вставая и снова принимаясь за свой чубучок.
- Да кури здесь.
- Не надо.
- Кури: ведь окно открыто.
- Не надо.
- Да что тебе, первый раз, что ли, курить у меня свой дюбек?
- Им будет неприятно, - сказал Овцебык, показывая на меня.
- Пожалуйста, курите, Василий Петрович; я - человек привыкший; для меня ни один дюбек ничего не значит.
- Да ведь у меня тот дубек, от которого терт убег, - отвечал Овцебык, налегая на букву у в слове дубек, и в его добрых глазах опять мелькнула его симпатическая улыбка.
- Ну, а я не убегу.
- Значит, вы сильней черта.
- На этот случай.
- Он о силе черта имеет самое высокое мнение, - сказал Челновский.
- Одна баба, брат, только злей черта.
Василий Петрович напихал махоркою свою трубочку и, выпустив из рта тоненькую струйку едкого дыма, осадил пальцем горящий табак и сказал:
- Задачки стану переписывать.
- Какие задачки? - спросил Челновский, приставляя ладонь к своему уху.
- Задачки, задачки семинарские стану, мол, пока переписывать. Ну, тетрадки ученические, не понимаешь, что ли? - пояснил он.
- Понимаю теперь. Плохая, брат, работа.
- Все равно.
- Два целковых в месяц как раз заработаешь.
- Это мне все едино.
- Ну, а дальше что?
- Кондиции мне отыщи.
- Опять в деревню?
- В деревню лучше.
- И опять через неделю уйдешь. Ты знаешь, что он сделал прошлой весной, - сказал, обращаясь ко мне, Челновский. - Поставил я его на место, сто двадцать рублей в год платы, на всем готовом, с тем чтобы он приготовил ко второму классу гимназии одного мальчика. Справили ему все, что нужно, снарядили доброго молодца. Ну, думаю, на месте наш Овцебык! А он через месяц опять перед нами как вырос. Еще за свою науку и белье там оставил.
- Ну так что же, если нельзя было иначе, - сказал, нахмурясь, Овцебык и встал со стула.
- А спроси его, отчего нельзя? - сказал Челновский, снова обращаясь ко мне. - Оттого, что за волосенки пощипать мальчишку не позволили.
- Еще соври! - пробормотал Овцебык.
- Ну, а как же было?
- Так было, что иначе нельзя было. Овцебык остановился передо мною и, подумав с минутку, сказал:
