Один бог разве может сказать, какой был характер Манилова. На Руси, как и во всяком другом государстве, есть очень много таких [характеров] людей, которых обыкновенно называют ни рыба, ни мясо. [ни рыбой, ни мясом] Может быть, к этому разряду принадлежал и Манилов. В выражении лица его было что-то чрезвычайно сладкое и во всех приемах что-то заискивающее расположения и знакомства. Улыбался он очень приятно и был недурен[был очень недурен] собою: блондин с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: [В первую минуту разговора с ним скажешь] Какой приятный и добрый человек! В следующую затем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: “Чорт знает, что такое!” и отойдешь подальше. Если ж не отойдешь, то почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или заносчивого слова, которое можешь услышать почти от всякого, [от всякого человека] если коснешься его предмета. У всякого человека есть какой-нибудь конек. Один[Далее начато: любит до] влюблен в охоту, так что если бы деньги, то скупил бы казалось всех собак; другой мастер лихо пообедать; этому уже, кажется, от рожденья внушил бог страсть колотить ямщиков и[ямщиков или] станционного смотрителя; у того рука чешется заломить угол бубновому тузу; но Манилов не имел решительно никакой страсти. Дома он говорил по обыкновению очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве один только бог мог знать. Хозяйством тоже нельзя сказать, чтобы он очень занимался; он даже никогда не ездил на поля. Хозяйство как-то шло само собою. Когда приказчик говорил: “Хорошо бы, барин, то и то сделать”, “Да, недурно”, отвечал он обыкновенно куря трубку, которую курить сделал он привычку, когда еще служил в армии, где [тоже] считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером. “Да, именно, недурное повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою в затылке, говорил: “Барин, позволь отлучиться на работу, подать заработать!” — “Ступай”, говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими, и лицо его принимало самое довольное выражение; врочем, все эти прожекты так и оканчивались одними только словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на 14 странице, которую он постоянно читал уже два года. В[Далее начато: одной] доме его чего-нибудь вечно недоставало. В одной комнате была у него прекрасная мебель, стоившая, без сомнения, ему весьма не дешево. Зато в другой не было совершенно никакой, кроме разве какого-нибудь деревянного стула; вовсе не потому, чтобы он не считал нужным, но потому единственно, что не успел еще завестись, хотя уже более 10 лет, как жил он в своем доме. По этой же самой причине вместе с прекрасным бронзовым, вызолоченным и обделанным в перламутр канделябром подавался на стол какой-то гадкой, старый подсвечник. Его супруга, с своей стороны… но об дамах я очень боюсь говорить, да притом мне давно пора возвратиться к нашим героям, которые стояли перед дверью гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
“Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после”, говорил Чичиков.
“Нет, Павел Иванович, вы гость, вы должны вперед идти, говорил Манилов, показывая ему рукою.
“Не затрудняйтесь, пожалуста, не затрудняйтесь. [Далее было: Как можно для меня такое беспокойство] Пожалуста проходите”, говорил Чичиков.
“Нет, Павел Иванович, [Никак, никак] это обида. [“Нет, Павел Иванович, вы нанесете мне чувствительнейшую обиду. ] Как можно, чтобы я такому приятному гостю позволил пройти после себя”.
“Ах, боже мой… Мне, право, совестно, проходите, сделайте милость, проходите, я после”, говорил Чичиков.
“Нет, никак нельзя”.
Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга. [Вместо “Мне право ~ друг друга”: Я не знаю, право, как отвечать мне”, говорил Чичиков… “Мне, право, и совестно”, говорил Чичиков, выступая, наконец, вперед, но несколько боком, как бы желая хоть по крайней мере войти вместе. ]
“Позвольте мне вам представить жену мою”, сказал Манилов. “Душенька! Павел Иванович! [прибавил он, обращаясь к ней. ]
Чичиков увидел, точно, даму, которую он совершенно были не приметил, раскланиваясь в дверях с Маниловым, и которая приподнялась с своего места и оставила свою работу, бывшую[работу, которая была] у ней в руках. [Далее было: Дама была лет двадцати семи; одета она была, как обыкновенно они одеваются: платок, чепец, ленты, словом, дама] Чичиков подошел к ручке.
“Вы нас очень обрадовали своим приездом”, сказала жена Манилова. “Сделайте милость, садитесь! Не проходило дня, чтобы муж мой не вспоминал о вас”.
“Ваш муж, сударыня, очень далеко простирает доброту свою ко мне”, сказал Чичиков.
“Да”, отвечал Манилов: “уж она, бывало, всё спрашивает меня: “Да что же твой приятель не едет?” — “Погоди, душенька, приедет”. А вот вы, наконец, и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение, майский день”…[Вместо “Уж такое ~ день”: доставили нам наслаждение, приятнейший майский день. ]
“О, никак не достоин такой чести. Ни громкого имени не имею, ни даже ранга заметного”.[а. “О, помилуйте. Никак не достоин такой чести. Как можно, чтобы я льстил себя надеждою, что мое посещение может доставить удовольствие. Другое дело, если б я что-нибудь значил в мире; но ни громкого имени не имею, ни ранга заметного, ни достоинств…”; б. “О, помилуйте, никак не достоин такой чести. Не могу льстить себя надеждою, что мое посещение ~ ни достоинств”.]
“Вы все имеете”, прервал Манилов с тою же приятною улыбкою: “всё имеете, даже еще более”.
“Как вам показался наш город?” промолвила Манилова. “Приятно ли провели там время?”
“Очень хороший город, прекрасный город, и время провел очень приятно. Общество такое обходительное”.
“А как вы нашли нашего губернатора?” сказала Манилова.
“Не правда ли, что препочтеннейший и прелюбезнейший человек?” прибавил Манилов.
“О, препочтеннейший!” сказал Чичиков. “Это, можно сказать, мой благодетель. Как он[И как он] вошел в свою должность и как понимает ее! Истинно, нужно желать побольше таких людей”.
“Как он может, этак, знаете, принять всякого, обворожить своим обращением”, присовокупил Манилов с улыбкою и почти совсем зажмурив глаза, что означало, что он очень был доволен.
“Очень обходительный и приятный человек”, продолжал Чичиков: “и какой искусник! Я даже никак не мог предполагать этого. Как хорошо вышивает разные дамские узоры. Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может так искусно вышить”.
“А вице-губернатор? Не правда ли, какой милый человек!”, сказал Манилов, опять несколько прищурив глаза.
“Очень, очень достойный человек”, отвечал Чичиков.
“А как вам показался полицмейстер? Не правда ли, что очень приятный человек?”
“О, чрезвычайно приятный. И какой ученый, какой начитанный человек! Мы у него проиграли в вист вместе с прокурором и председателем гражданской палаты [начиная от обеда и не вставая со стола] до самых [утренних] петухов. Очень, очень достойный человек!”
“А жена полицмейстера?” прибавила Манилова. “Не правда ли, какая препочтенная и прелюбезная женщина”.
“О, это одна из достойнейших женщин, каких только я знал”, отвечал Чичиков.
За сим Манилов не пропустил председателя палаты, почтмейстера, и таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые, как нарочно, все были достойные люди.
“Вы [большею частию] всегда в деревне проводите время?” сделал, наконец, в свою очередь вопрос Чичиков.
“Больше в деревне”, отвечал Манилов. “Иногда, впрочем, приезжаем в город для <того> только, чтобы увидеться с образованными людьми. Одичаешь, знаете, если будешь всё время жить взаперти”.
“Правда, правда”, сказал Чичиков.
“Конечно”, продолжал Манилов: “другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы можно красноречиво поговорить[можно поговорить] о любезности, о хорошем обращении, о какой-нибудь науке, чтобы этак расшевелило душу, дало питательность и, так сказать, парение этакое…” Здесь он еще что-то хотел выразить, но, заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и продолжал: “тогда бы, конечно, деревня и уединение имели бы очень много приятностей. Но ведь решительно нет никого… Вот только иногда прочитаешь “Сын Отечества”…”
