раскладные стулья.
– Спасибо, мэм. – Женщина из Оклахомы опускает взгляд, затем вновь смотрит на нас. – Могу я, эм, воспользоваться уборной?
– Конечно, – вновь улыбается Виви. Затем кивает в мою сторону, давая понять, что это моя работа – показывать, где она находится. Как будто мне нужно дополнительное напоминание.
– Сюда, – говорю я со вздохом.
Женщина следует за мной на задний двор, затем я указываю на маленькое белое строение, обшитое досками. Оно было сооружено отцом несколько лет назад. Выглядит так, будто стоит чихнуть, и оно обрушится, но зато там чисто. Я это знаю наверняка, потому что сама там и убирала.
– Не волнуйтесь, – говорю я, когда женщина начинает сомневаться. – На вид удручающе, но внутри мило. И там есть вентилятор, поэтому не так душно.
Она кивает, но не сходит с места.
– Мэм, все в порядке?
Она смотрит мне в глаза: брови сдвинуты, уголки губ опущены вниз, и клянусь, я могу разглядеть печаль, вдавливающую ее в самую землю. Плечи опущены, лицо поникшее. Она выглядит так, словно потеряла кого-то очень важного. Мне это чувство очень хорошо знакомо. Плюс здесь таких много.
– Это больно? – решается она спросить, крепко прижимая сумку к груди, словно щит. – Когда мистер Миллер забирает воспоминания?
– Нет, мэм, – отвечаю я несмотря на то, что не могу по собственному опыту сказать, как это в действительности ощущается. Но зато я знаю, как люди выглядят после: на их лицах не остается ни следа от той боли. – Это… дарит умиротворение. Люди всегда уходят отсюда счастливыми. Я обещаю, впоследствии вам станет намного лучше. Словно с ваших плеч упадет груз, который вы все время носили, но не знали об этом.
Я хочу сказать ей, что то, чем занимается мой отец, – прекрасно. Хочу рассказать, что люди, возвращаясь домой, выглядят так, будто парят в облаках. Словно их страдания были болезнями, которые отец вылечил. Мне хочется рассказать, что я буду как папа, но вместо всего этого я улыбаюсь и киваю в направлении уборной, потому что женщина выглядит так, словно вот-вот взорвется.
– На случай, если вам что-нибудь понадобится, меня зовут Люси, – добавляю. Затем я разворачиваюсь и направляюсь назад к дому, борясь с желанием побежать.
Потому что, как только я закончу со своими обязанностями, я впервые заберу воспоминание.
Я прислоняю ухо к двери рабочего кабинета отца, вслушиваясь в шум голосов по ту сторону. Иногда у него уходит несколько часов на то, чтобы убрать бремя воспоминаний. Иногда достаточно и минуты. Папа говорит, некоторые воспоминания похоронены так глубоко, что приходится тянуть за все корни и частички, прежде чем они полностью выйдут наружу. Другие же свободно перетекают ему в голову – он как губка, впитывающая воду.
За дверью тихо.
Я жду еще немного. Когда я уверена, что внутри больше никого нет, поворачиваю дверную ручку и захожу в маленькую комнату. Отец на своем обычном месте, за большим деревянным столом. Перед ним лежит недоеденный сэндвич. Рядом со стулом наполовину разорванная картонная коробка с пластиковым шаром, предмет посуды бренда «Тапервер», полный печенья, и нечто, похожее на керамического садового гнома, – скорее всего, таким образом пациент решил обойти полную оплату. Рядом находится другая коробка, заполненная пустыми сосудами, в которые отец будет переносить воспоминания. Подход папы «кто как может, так и платит» – причина того, что наш дом выглядит как строение, подлежащее сносу бульдозером. Я много раз говорила ему быть строже в вопросе оплаты, но достаточно грустного взгляда, душещипательной истории, и вот он уже урезает цену вдвое в качестве скидки. И, видимо, на это барахло мы будем чинить веранду. Ради всего святого, вот что нам делать с этим садовым гномом?
Я прочищаю горло.
Когда папа поднимает взгляд, его брови вопросительно сдвигаются.
– Что-то случилось, Люси?
– Четверг. После обеда. Помнишь?
От взгляда отца в груди знакомо защемило. Его брови еще сильнее сдвинулись.
– Ты забыл, – я не добавляю «снова», хотя это слово так и крутится на языке. Я сажусь на потрескавшийся кожаный стул перед его столом и кладу записную книжку на колени, ручка уже наготове. На этот раз ему от меня не отделаться. – Ничего страшного. Самое главное, что я здесь, сегодня четверг, и ты обещал.
– Ну, – его взгляд блуждает по комнате, избегая моего лица. – Послушай, я не уверен, что… просто… сегодня просто не… завтра, может быть, будет лучш…
– Ты обещал.
Он втягивает воздух, как будто собирается еще что-то сказать, но я его перебиваю.
– Что бы сказала мама, если бы узнала, что ты отказываешься от своих слов?
Если быть точной в этом вопросе, он уже нарушил слово, отнекиваясь от меня на протяжении всего этого времени. Мне исполнилось шестнадцать неделю назад. Он откидывается назад в кресло, осознание поражения его омрачает; я на него не давлю. Возможно, он думает о маме, как она раньше любила танцевать вокруг Дома Воспоминаний, словно это было неким благоговейным местом. Она находила нечто прекрасное в освобождении от воспоминаний. И точно так же, как я, она бы покачала головой, цокнула языком, разочарованная тем, что папа ведет себя так, словно шестнадцать лет – все еще недостаточно подходящий возраст. Как будто бы я никогда не сталкивалась с печалью. И бременем воспоминаний.
Взгляд отца перемещается с маминой фотографии, что стоит на столе, к окну, из которого можно увидеть людей, стоящих внизу и ожидающих своей очереди под палящим солнцем. Они заслуживают того, чтобы их быстро приняли. Но вместо этого им приходится днями напролет ждать приема, чтобы освободиться от своих печалей. А если бы еще и я занималась семейным бизнесом,
