моего присутствия, которого нет. Кому придет в голову кричать на девочку, которой нет? Можно ли привязать такую девочку к кровати или к стулу, как это делали, уходя из дома, мои дядья? Вряд ли – ведь ее нет. А если ее все-таки привязали, то можно представить, что привязана вовсе не я, потому что меня нет.
Через две среды на третью к Жаннет приходили заказчицы. Она выставляла свое творение, и женщины принимались увлеченно обсуждать покрой кукольного передника, снимать и надевать предметы кукольной одежды, расчесывать кукле волосы и совершать прочие подобные действия, более присущие девочкам дошкольного возраста. В такие моменты я обычно сидела в уголке, представляя, что меня нет. Со стороны это, наверно, выглядело странно: маленькая девочка смотрит, как пожилые солидные тети играют в куклы.
Думаю, что и меня Жаннет воспринимала как еще одну куклу, предназначенную разнообразить вид салона. Этим и объяснялось то пристальное внимание, с которым она относилась к моей внешности: я всегда была хорошо причесана и одета с иголочки.
– Ну просто куколка! – восхитилась тетя Мали, приехавшая вскоре после моего удочерения, чтобы проверить, все ли в порядке.
Ха! Сама мысль о том, что у помешанной на порядке д’Жаннет может быть не в порядке хоть какая-то мелочь, до смерти насмешила бы любого таракана. На взгляд постороннего наблюдателя, «куколка» Батшева располагала не только собственной спальней, оформленной, само собой, в подчеркнуто кукольном стиле, но и комнатой для игр, где на идеально параллельных полках восседали расставленные строго по росту плюшевые мишки, а в углу сиял чистотой дорогой кукольный дом, похожий на уменьшенную копию хозяйского коттеджа.
Разумеется, я не касалась этого воплощенного совершенства даже мизинцем – из опасения ненароком сломать или просто сдвинуть с места какой-нибудь игрушечный столик. Но как раз этого вышеупомянутый наблюдатель мог и не заметить; в общем и целом, выходило, что малолетняя уроженка квартала Джесси Каган вознеслась из преисподней адского прошлого на поистине райские высоты светлого будущего. Жаловаться в такой ситуации было бы крайней неблагодарностью, но я не жаловалась еще и по другой причине: не делала этого никогда, сколько себя помню. Видимо, мне довольно быстро, еще в младенческом возрасте, стало ясно, что жаловаться просто некому.
В итоге тетя Мали завершила свою инспекторскую поездку самыми благоприятными выводами. Это расстроило меня: одно дело «посторонние наблюдатели» и совсем другое – единственный человек, который когда-либо отнесся к тебе по-человечески. Я полагала, что уж она-то могла бы быть чуть более внимательной. Возможно, ей просто очень хотелось заключить, что со мной все хорошо. Хотелось сбросить с шеи лишнюю заботу. В то время Мали уже тащила на себе собственную семью: мужа – самоуверенного старшину-сверхсрочника, который изменял ей направо и налево, двух детей-погодков, удушающую ипотеку и надежную, но дурно оплачиваемую службу в одном из мелких муниципальных советов. Если честно, ей было не до меня…
Спустя неделю после визита тети Мали мой приемный папа Цвика сказал, что хочет мне кое-что объяснить. Местом для объяснения он выбрал подвал – не знаю почему: в доме и так никого не было, потому что Жаннет уехала за покупками. Возможно, боялся, что кто-то увидит через окно, или просто оттого, что мерзость не любит дневного света.
– Тебе нравятся мальчишки? – спросил он, усевшись на табурет и взяв мои ладони в свои.
Я пожала плечами. Что можно ответить на такой глупый вопрос? В ту минуту меня больше интересовал странный вид толстяка: он тяжело дышал, потел больше обычного и постоянно сглатывал слюну, а глаза смотрели растерянно и с каким-то испугом.
– Ты должна кое-что знать, – продолжил Цвика. – Я объясню тебе про мальчишек. Чего они хотят от девочек. Чего девочкам нельзя с ними делать. Потому что иначе ты не поймешь…
Он переложил обе мои ладошки в свою левую руку, а правой расстегнул штаны и предъявил их содержимое. Изо рта у него стекла струйка слюны – забыл сглотнуть.
– Вот что есть у мальчишек, – сказал толстяк. – Не бойся, потрогай. Ну… давай…
Мне было всего восемь, но я росла на улицах квартала Джесси Каган, и меня далеко не каждый день привязывали к кровати или к ножке стола. Я точно знала, что именно находится у мальчишек в штанах и что с этим делают сами мальчишки – как подростки-малолетки, так и взрослые парни. Думаю, я уже тогда была осведомлена о главных деталях процесса ничуть не меньше своего приемного папаши. Когда ты живешь в двухкомнатной живопырке с двумя дядьями-наркодилерами, которые то и дело приводят туда своих обдолбанных подружек, трудно остаться в неведении относительно подобных вещей.
– Не хочу! – крикнула я и попыталась вырваться. – Пусти!
Но проклятый боров не выпускал меня из рук.
– Потрогай… потрогай… потрогай!
Постепенно его интонация сменилась с просительной на требовательную. Теперь он уже кричал.
– Не хочешь?! А знаешь, чем это обычно кончается?! Знаешь?! Я тебе покажу!
И показал.
Мне шел девятый год. Он крепко держал меня, но я и так не могла шевельнуться от боли и отвращения. Именно тогда я поняла, что вовсе не привыкла к вони горелого масла – она хлынула в мои ноздри, как канализационная жижа, – так, что я едва не задохнулась от нехватки воздуха. Жирное животное сопело, дергалось и стонало надо мной, и мне не оставалось ничего, кроме как прибегнуть к своей проверенной, надежной игре: представить, что меня нет. Это делают не со мной, потому что меня нет. Меня нет. Меня нет…
Кончив, он подобрал слюни, отнес меня, которой нет, в ванную и вымыл.
– Если кому-нибудь проговоришься, тебе не поздоровится… – сказал он, помолчал и добавил: – И твоей тете Мали тоже. Вам обеим не поздоровится. Поняла?..
Это продолжалось без малого пять лет. Пять лет тошнотворной вони горелого масла и хумусных бобов. Пять лет слюнявой пасти над моим лицом. Пять лет отвратительной жирно-студенистой массы на моем теле. Сначала я пробовала прятаться, когда Жаннет уходила, но это лишь ухудшило положение: хряк стал заявляться ко мне по ночам. Потом я стала заворачиваться в простыню наподобие египетской мумии. Это тоже не помогало – беззвучная борьба лишь еще больше распаляла насильника. Обычно я угадывала его грядущий приход по сальному, липкому, как столы его поганого киоска, взгляду, который он приклеивал ко мне накануне вечером. В такие ночи я не могла заснуть: мне казалось особенно ужасным, если приемный папаша начнет насиловать меня спящую, когда я еще не ввела себя в состояние «меня нет».
Но мне было не до сна и после того, как, отхрюкав свое потное наслаждение, он сползал с кровати и трусил назад в супружескую спальню. Я вставала и, держа враскоряку руки и ноги, как человек, вылезший из выгребной ямы, ковыляла под душ и стояла там, пока не подкашивались
