Варвара Прокофьевна хлопала дверцами, собирая на стол закуску.
– Ремонт – это все Толик, рукастый был. Он краснодеревщик по профессии. Все мог сделать: даже баню, даже камин сложить. Дизайн – моя идея. С подругой ездили в Лондон, я обалдела от их автобусов, от будок телефонных, красных. Да и красный – мой цвет. Видите? – и показала руку, он уже давно заметил, ногти, выкрашенные ярко-красным лаком. – Коралловый, мой любимый. У красного, столько оттенков, хоть весь интерьер в одном цвете создавай.
Морган представил себе квартиру всю в красном цвете, и его оттенках и содрогнулся.
– А что говорю, идея на миллион? Как вам?
– Знаете, я не пью, – твердо сказал он.
– Что вы? Вам при бронхите водочка с перцем показана, даже к врачу не ходите!
И он сдался, потому что так было легче всего.
Выпили. Закусили. И снова выпили. Кашель куда-то от водки провалился, в желудок, а может, еще дальше и уже не беспокоил, не расставлял иглы по всему горлу.
– Пойдемте, гостиную вам покажу. Тоже моя гордость.
В гостиной главную позицию занимал диван, белый со странными, расползающимися во все стороны черными пятнами.
– Хотела под зебру. Но под зебру диван ждать было долго, полгода. А я не люблю ждать. Вот говорят, на складе стоит такой же, но под корову. А под корову даже оригинальнее, правда?
Он устроился на черном пятне. Варенька сообразила поднос с закусками, вареньями, чай заварила душистый, с чабрецом.
– А я в детстве, Аглай Иванович, такая жалостливая была, все домой бездомных кошек и собак тянула. Мать со мной боролась, била даже. А я вот сделать с собой ничего не могла.
И, проследив за его взглядом, невпопад добавила:
– Все никак в себя не приду. Хотя, казалось бы, на пятый раз, – и прихихикнула. Преглупо получилось. И дико, в тишине квартиры.
И он подумал, глядя на вереницу фотографий, где она, то с одним, то с другим, что, наверное, она никогда не могла в себя прийти, потому и бросалась от одного мужа, к другому, но каждый был ненадежным, ломался в самый неподходящий момент. А она каждый раз рассуждала, ну, сколько можно? Сколько будет падать снаряд в одну и ту же воронку? Ведь говорят, что даже дважды не попадает.
– Может, порча на мне, Аглай Иванович? Девчонки говорят, порча. И даже бабку посоветовали. А я боюсь к бабке идти. Кофе сварить, Аглай Иванович? Хотя нет, нельзя вам кофе. При бронхите кофе противопоказан.
– А вы врач?
– Мама моя была педиатром. Царствие ей небесное.
Она потянулась к нему властно, всем крупным телом. И алыми, сладкими от варенья губами коснулась его синих, зажеванных уст. Груди у нее оказались тяжелыми, как пушечные ядра. А внизу она была гладкой, как матрешка. От этого диссонанса Моргана затошнило, а, может, от водки с перцем, от закусок или от усталости. Рвотные позывы перешли в сиплый кашель.
Варенька накинула халат в черных египетских кошках.
– Имя-то у тебя, откуда такое странное?
– Бабушкино наследство. И не поменяешь даже, потому что память.
– А-а-а, бабушка! Старые люди иногда такие глупые. Но за это мы их и любим.
– Варвара Прокофьевна…
– Варенька, – настойчиво, в который раз поправила она.
– Пойду я, наверное.
***
Жил Морган в общежитии. После развода переселился к другу, временно. Друг давно съехал, а Морган остался. Да и не друзья они больше. Его устраивало – денег, по сравнению со съемным жильем, платить немного, а на собственную квартиру теперь сто лет не заработаешь. Да и зачем она ему, собственная? Ту, что была, жене и сыну оставил. А ему одному зачем? Он и в общежитии проживет.
В наушниках Морган музыку слушать не любил. Нет для нее полета, раздолья. Она, как стиснутый удав, сразу тебе в уши вползает, иначе звучит: громко, но не выразительно.
Музыка текла из-под пальцев Вольфганга Брунера. Моргану казалось, что он даже видит, как пианист касается клавиш. Сильно, нежно. Ласкает инструмент, как любовницу.
Амадей Гофман «Соната №22». Мелодия ведет тебя за руку по ступеням наверх. Между работой в суде, возлияниями до зеленых чертей в любимом баре, между семьей, ревнующей его женой, юной возлюбленной, тем, что называется приличной жизнью и заработком на хлеб, он, Гофман, убегал туда, вверх по ступеням, куда никому не было входа. Демоны из алкогольных видений прорастали сквозь страницы, он описывал их с отчаянием человека, который знает, где находится дверь в Ад. А его музыка, чистая, хрустальная говорила о том, что он бывал и в Раю. Этот человек, наделенный всем, чем только можно, был несчастен, потому что при всех своих талантах не мог жить так, как хотел.
Стены в общежитии тонкие, перегородки фальшивые.
– Шарманку вырубай!
Наушники для современной музыки придумали, она, проще, что ли, и в наушниках благороднее как-то кажется, а когда на просторе звучит, бедная, ощипанная. Но наушники приобрел, чтобы не слышать соседскую возню и ругань. Выключил проигрыватель.
Наутро снова была оттепель. И снова по карнизу стучали капли.
Комендантша грозным колобком подкатилась к Моргану в коридоре:
– Вы хоть пол-то в комнате моете? Смотрите, проверку пришлю.
– Мою я пол, – даже как-то оскорбительно на такие вопросы отвечать. – Раз в месяц мою, не сомневайтесь.
– Раз в месяц, – пробурчала комендантша. – У мужиков никакого понятия о чистоте. Женились бы, да съезжали. Не в состоянии вы ведь о себе заботиться. Только грязь вокруг разводите. Беспорядок. Того и гляди от вас тараканы по всему общежитию побегут. Увижу хоть одного таракана, так и знайте, проверку к вам приведу, потому что, кроме вас их разводить некому.
Варенька возникла на пороге, как мираж. Долбанула носиком модного ботильона рассыпающуюся от собственной ничтожности дверь.
– Бож-же, ну и берлога!
Морган приподнялся со старого, когда-то пружинистого, а ныне мягкотелого дивана:
– Как вы меня нашли?
– Про друга вашего, мертвеца в кладбищенской конторе узнала, какая, мол, организация, машины, венки заказывала. Позвонила. Вы у них один такой, Аглай Иванович, оказались. Неудивительно.
– И, правда…, – растеряно согласился Морган.
Варенька морщила носик, разглядывая книжные залежи вокруг. Шкафы, полки Морган не жаловал, любил, чтобы все было под рукой. Выставку зачем устраивать? Не напоказ живешь, для себя.
Телевизор, как заразный больной, стоял в углу, покрытый старой скатертью-клеенкой, протертой по сгибам. Варенька клеенку сдернула, шлейф пыли подняла:
– Совсем одичали, Аглай Иванович! – с упреком сказала, с возмущением.
Женщины странные существа. В них как-то очень силен закон жизни. Все-то им надо спасать, из бездны вытягивать. А если это моя бездна? Мне в ней хорошо. Нет, тянет насильно. Туда, к свету.
– Пойдемте-ка домой, Аглай Иванович, – ласково так сказала, как больному или безумному.
И он засобирался, смущаясь своего быта, своих привычек. Вдруг увидел ее глазами слой грязи на полу, тапочки рваные, с жадно отпадающей подошвой, носовые платки на столе, на подоконнике, жеванные, мерзкие.
А Варенька уже схватила его майку, посчитала,
