на голове цветастый платок, на ней была надета добротная шерстяная юбка и канифасовая кофта с брыжами, на рукавах и груди искусно и вычурно волнисто сделанными во всю грудь из рюшки. На ногах хромовые полусапожки. У баб от дунькиного наряда в глазах зарябило. В качестве гостя сюда пришёл и Николай Ершов. Пока остальные и близкие гости здороваясь раскланивались, Николай решил в первую очередь закурить:
– Ты что, в избе-то куришь! – упрекнул его Николай Смирнов.
– Я в трубу.
– Ты лучше сам залезь в трубу и оттуда дыми, – оборвал его Смирнов.
– Вот где ты мне попалась! – провозгласил Ершов, подходя к Дуньке.
– И что ты каждый раз пристаёшь как банный … – оскорблённая перед людьми, словами укротила его Дунька. – Некогда мне с тобой антимонию разводить, – насмешливо добавила она.
– И вообще, не мешайся как бобик, у нас под ногами, – сказанул ему и Смирнов, подлаживаясь к Дуньке и стоя около её.
– Болтается около меня как бельмо на глазу! – оскорбительно-нелестно бросила Дунька Ершову прямо в глаза.
Меж тем, гости рассаживались за столы, занимая каждый себе надлежащее место.
– Куманёк, подвинься. Можно я с тобой рядом сяду? – спросила Дунька у Николая Смирнова, подъефериваясь к нему ближе. – Он мне кумом доводится, нас с ним поп крестил в одной купели! – объяснила.
– Можно, а ты думала нет! – охотно согласился тот.
Усадив Дуньку около себя, Смирнов сказал:
– Эх, какая у тебя концепция-то! – и что-то смешное, и любезное шептал ей в ухо. Она заинтересовано, с любопытством, искосив глаза, пытливо прислушивалась к его шёпоту, задорно улыбалась, плотно сжав губы.
– Ты её больно-то не соблазняй и не уговаривай! – не скрывая ревности заметил Смирнову Ершов, сидевший как раз напротив его.
– Да катись ты колбасой отсюдава, да больше сюда и не заглядывай со своим грязным носом в калашный ряд. Не суйся – ты ещё мало каши ел! – находчивый в словах обрезал Смирнов Ершова.
И Смирнов снова, припав к Дунькиному уху, щекотя усами его, шмелём гудит ей над ухом, шепча о чем-то весьма забавном. Она в улыбке, слегка наморщив нос, мелкими кивками стала выказывать своё согласие.
– Он что на тебя всё время нападает? – спрашивали мужики Ершова, любопытствуя о причине неприязненного отношения к нему со стороны Смирнова.
– Мы с ним противники с детства. Ещё в ребятах не раз мы с ним дрались, вот он и помнит.
– А не из-за Дуньки? – спросил Ершова Никита.
– Да малость и из-за Дуньки. Я к ней и так и сяк, добра желаю, а она ко мне всем задом. И уборку взялся у неё исправлять, пахать, сеять и прочее, а она этой моей милости не понимает. Ну, как хочет. Опосля не кайся. Придёт время – ни кстись, ни молись – не пожалею! – нарочно громко, чтобы Дунька слышала.
– Какой добродетель нашёлся! – дошло до уха Ершова насмешливое слово Дуньки.
При этом издевательском по отношению к Ершову слове Дунька как-то злобливо повернулась на месте и своим толстым задом выдавила стекло окна в доме. Дунька, застеснявшись, приутихла, боясь, как бы её неосторожность в отношении окна не заметил хозяин дома.
Меж тем подносчики подносили гостям уже по второму стакану. Дядя Федя, потчуя, уговаривал выпить гостей. Для формы и приличия гости вежливо относили ему, церемониально прикладывая к стакану два сложенных вместе пальца. Дядя Федя охотно принимал эту почесть и стакан за стаканом опрокидывал в свой рот, не забывая, конечно, и о гостях. А Ершов, выпив второй и закусив, изрядно осмелев, продолжал своё изреченье по поводу их отношений со Смирновым.
– Я давно заметил и раскусил, что Смирнов-то в мой огород камешки бросает: не мытьём, так катаньем берет. Вот давно у нас с ним такая катавасия идёт. – Но попадётся, да попадётся он мне где-нибудь в узком месте, да под горячую руку. Не спущу! – угрожающе торочил Ершов, вызывая у мужиков только смех, потому что получается, как в басне Крылова: Моська угрожающе лает на Слона. Над этим-то, надрываясь, хохочут мужики, поджав животы, катаются со смеху.
– Слушай, Николай Сергеич, а как же насчёт Дуньки-то? Неужели ты от неё отступишься? – спросил Ершова Никита.
– Временно приходится отступиться. А видите ли, какое дело-то, только по пьянке я вам мужички, расскажу в чём секрет-то! – понизив голос Ершов стал открывать свою тайну. – Моя баба как-то распознала, что я с Дунькой задумал «шуры-муры» завести, она сходила к какой-то знахарке и мне невст раздобыла. Я и так, и сяк, а мой ровесник одно «шесть часов» показывает. Думаю: «Вот так тебе фунт изюму!» Если бы я узнал, какая ведьма это мне подделала, я бы ей голову отвернул и чертям на рукомойник отдал.
– Ну, а как теперь насчёт этой самой невст? – поинтересовался Никита.
– Теперь всё в порядке. Продействовало это ведьмино снадобье с неделю, а потом прошлось как рукой сняло. Я ведь тоже не лыком шитый, а хреном делан: на злое снадобье я своё снадобье изобрёл.
– Какое же? Скажи, если не секрет! – любопытствовали мужики.
– Во-первых, овсяную кашу ем, сырые яйца пью, сахару без нормы ем. Вот только, мужики, не знаю, где бы достать шпанских мух и бобровый струи. Тогда бы я и вовсе злополучной знахарке прямо в глаза бы сказал: «А хреника тебе в правый глаз не хошь, чтобы левый не моргал!» – горделиво сказал Ершов.
Мужики, заинтересовавшись рассказом Ершова, скрытно, чтоб он не догадался, насмешливо хихикали, а то и хохотали прямо в открытую, зная, что он не подозревает, что над ним, подшучивая, смеются. Ему же кажется, что мужики ему поощряют. Между тем, сам хозяин дома Василий Ефимович, изрядно развеселившийся от выпивки, громогласно и властно управлял всем ходом пира. Среди прочих людей и гостей всюду мельтешилась его красная сатиновая рубаха-косоворотка, всюду виднелась серебряная цепочка, прицепленная к часам в кармашке жилета и волнами растянута во всю грудь. Почти беспрестанно слышался его властно-повелительный голос, в песнях особо выделялся и разносился по всей улице из открытых окон возницы его басовито-зычный голос. Иногда он одиночно пускался в пляс, припевая свою любимую песенку «Устюшенька, моя душенька!» Сильный, бодрый, упитанный, полное, холёное, чисто выбритое лицо, пышные чёрные усы, обличием схожий на барина, в полном расцвете творческих сил, на тридцать седьмом году своей жизни он, как говорится, в коренном дрызгу! В селе Василий Ефимович среди мужиков пользуется большим авторитетом и уважением.
Среди шума и пьяной кутерьмы слышалась песенка, петая Дунькой Захаровой: «Трубочиста любила, сама чисто ходила во зелёный сад гулять!» Как бы соревнуясь с ней, Николай Смирнов пропел свою любимую песенку: «Эй, вы, ребята! Эй, вы, кадеты! Не робейте никому! Я под солнышком иду!» – слышалось его задорное пение. И вынув из кармана пачку папирос «Стенька Разин», Смирнов,
