этот вечер раздражало Дмитрия Павловича, он привыкал к новой начавшейся для него жизни.
Привыкал к тому, что эти две небольшие комнаты его квартиры и будут его жизненным пространством, а мир, простирающийся за окном, посещать он теперь будет только для медленных под зонтом прогулок по ближайшему скверу и так же медленно, сопровождаемый женой, будет возвращаться, осторожно переступая ступеньки подъезда. И не побежит он вон туда за угол в магазин за бутылкой пива, чтобы расслабиться после работы. И не сядет за руль, чтобы с утра объездить с десяток мест, или завернуть разок в неделю вон к тому дому, где живет очередная любимая женщина и не проведет с ней прекрасный вечер, обозначенный для Валентины как неформальная встреча с коллегами.
Не то что Дмитрий Павлович был половым разбойником или бабником, но были случаи, когда он вдруг невзначай влюблялся или увлекался без памяти! И с кем же этого не бывает?!
Но это проходило. И Дмитрий Павлович возвращался в семейный очаг к любимой дочери, родной жене.
Последняя такая встреча была как раз незадолго до того, как его на скорой помощи увезли в кардиологию. Тревожно глядя после секса на его лицо и слушая гулкие удары сердца, любовница сказала:
– Дим, я боюсь! Вдруг ты умрешь прямо на мне! Что я буду говорить врачам, милиции или твоей жене!?
Дмитрий Павлович испугался и сам. И понял, что эта песня его жизни спета.
И угадал.
В кардиологии он пролежал два месяца и вышел оттуда с электрокардиостимулятором.
И вот под мелкий осенний дождь началась первая неделя его новой, теперь уже никчемной, теперь уже инвалидной жизни.
И он вдруг понял, что мир покинул его.
Первые дни, конечно, были звонки. Много звонили.
– Палыч, как ты там?
– Дмитрий Павлович как ваше здоровье?
– Дим, может помочь чем?
Конечно, коллеги звали, заботились. Уже ясно было, что на работу он никогда не вернется, но:
– «Старик, заходи, не стесняйся!». «Проходя мимо, забеги как-нибудь!»
Зачем заходить? О чем говорить? Где он и где они! Они уже ушли далеко, потому что они идут, а он остался. Куда ему догнать их шаркающей походкой!
Прилипший к стеклу осенний лист раздражал, раздражало звяканье посуды, раздражала пустота этого мира вокруг. Все, что привычно окружало его всю жизнь, отпало. Рядом осталась жена и все. И где-то далеко была дочь, которую он помнил такой, какой помнил, любил, маленькую.
А другой он ее давно не видел. И почему-то он все чаще о ней думал, скучал по ней.
В сущности это был самый родной, самый доверенный ему человечек. За которую он стал цепляться, как за спасательный круг своей жизни.
Он заспешил. Подумал, что не успеет сказать ей то важное, что узнал в своей жизни.
Вдруг умрет. А сказать не успеет.
Он здраво рассудил, что поделится всем этим с ней просто в разговоре, он не сможет, даже если бы она и приехала.
Она будет возражать, спорить, а может и вообще не слушать, слушать, но не слышать.
Может она давно изменилась, и голос у нее грубый, и этим грубым голосом она возьмет и скажет что-то типа:
– Папаша! Шо вы мелите?!
И он решил ей писать. Нет, не письма. Просто, в тетрадку. Может быть, если он умрет, или когда он умрет, она обязательно это прочитает.
Да и дни свои, пустые, бессмысленные, надо чем-то занять.
***
«Поймешь ли ты меня, Настенька, не знаю. Наверное, не поймешь. Эти мысли возникают, тогда, когда на всем бегу, ты вдруг остановишься, – то ли от того, что и жизнь внезапно оборвалась, то ли оттого, что кто-то тебя заставил остановиться.
И тогда, ты внезапно понимаешь, что прожил как-то не так.
Но уже прожил. Уже не начнешь сначала. Вот на такой внезапной остановке стою сейчас я. Впереди ничего, позади – все. Видимо мой автобус довез до конечной точки.
И вот что позади: в моих руках, был целый город! И что я сделал?
Не сделал ничего, кроме того, что написал кучу бумаг, город остался таким каким был.
Ну, ладно, думаю. Жизнь то была интересная. Сколько друзей, сколько интересных людей было вокруг меня! И всем я был нужен, всем необходим! Когда вечерами я был дома, мама твоя закрывала дверь в свою комнату, чтобы не слушать постоянных моих телефонных разговоров, переговоров!
– Прошла неделя, как я выписался из больницы. Два месяца прошло с тех пор, как меня туда отвезли.
И тишина. Ни звонка, ни звука! Оказывается, мир может обойтись без меня. А без кого-то не может! Фамилии этих людей ты знаешь. Обидно конечно. Но это жизнь. Пока еще, слава богу, не оконченная. Но уже прожитая»
***
«Знаешь, Муха (не забыла еще, что в детстве я тебя звал «Настюха – муха»), видимо с возрастом я становлюсь мудрее, и соответственно, скучнее!
Лучше бы я становился легкомысленнее и веселее! Ну, так вот, мне кажется, что в конце жизни перепробовав все на свете, человек возвращается к своим истокам. К своим ценностям, которые у него были в начале. Сейчас тебя нет с нами, со мной и мамой. Мне хочется, чтобы мы снова оказались втроем, в нашей маленькой квартире, чтобы вечерами собираться вместе, чтобы вставая ночью в туалет, я, проходя мимо твоей спальни, поправлял на тебе одеяло!
Да, чтобы мы опять жили одной семьей, нет ничего роднее, чем своя семья! Ведь как-то в молодости, по ходу бурно текущей жизни, мы не сильно думали об этом, не замечали, не ощущали эту ценность. Ну, это было так естественно! А как же еще!
Мы с мамой тебя давно не видели. Это мы думали, что жизнь еще долгая, увидимся! На следующий, например, год!
Ладно, не бери в голову!»
***
«Когда ты была маленькая, у тебя было любимое занятие – лечь на траву и рассматривать этот кусочек пространства, который был перед твоими глазами.
– Не помнишь?
На этом кусочке пространства, величиной едва ли в метр была целая жизнь. Ползали, перебирались с травинки на травинку, божьи коровки, еще какие–то паучки. Муравьи по известной только им тропе тащили соломинки. Червяк извиваясь, полз зигзагами. Много чего еще было.
– Пап! – звала ты, они дерутся!
Я подходил, тоже ложился рядом и неожиданно увлекался твоим занятием.
– Они не дерутся, – объяснял я, – это они так играют друг с другом.
– А вот этот, – не унималась ты, – чего он прогоняет жучка с его травинкой?!
– Наверное, это его травинка, А тот жучок ее занял.
– А разве
