снежинок, например, с двенадцатью лучами?
Даже в природе начинает преобладать посредственность, как и в обществе? Или же, наоборот? – Посредственность людей вызывает себе подобные процессы в природе?
Как знать, но этот вопрос сегодня уже задают снежинки, эти выкидыши нежной зимней стихии Неба.
Не пора ли человеку задуматься о том, что его жизнь – это такое же мелькание, вихрь в небесном вечном океане, как и танец снежинок над головой?
А снежинки роняют любовь,
Несут свои чувства всем людям.
Приходят зимой для того, чтобы вновь
В ладони растаять.– Мы их не забудем.
*
«Да, каждая из вас,– мысленно обращалась женщина к снежинкам,– сейчас ликует: простора и света много, но жизнь Ваша, как и наша, быстротечна, увы!» И вот парадокс: от тепла можно тоже исчезнуть.
А у людей не так? Почему же: и человеческое тепло бывает разным,– искренним и лицемерным, замешанным на обмане. Всё в мире содержит в себе свою противоположность. Осознавая это, понимаешь, какого преклонения и пиетета заслуживает гармония, баланс, мера,– черта, за которую нельзя переходить.
*
Какие же короткие эти декабрьские дни. Время сплывает настолько быстро, что не успеваешь оглянуться: кажется, недавно было утро, а уже и дня нет, вечереет. Дни-то, подобно бусинкам на разорванной нити, бросаются врассыпную, убегают враскат по закоулкам и щелям будней.
Ещё и погода такая,– не радует: серость и сырость, словно танцующая пара, повсеместно правят бал.
В ясную погоду со второго этажа больницы можно чётко различить и строения, и деревья, и спешащих по своим делам людей. А сейчас её глаза отчаянно пытались отделить один силуэт от другого, робко осваиваясь с наступающими сумерками.
Евгения почувствовала холод, съёжилась. Отошла от окна, чтобы набросить тёплую кофту. В дверь постучали. Вздрогнув от неожиданности, произнесла:
– Да, да, входите.
В палату вошёл он, её шеф, Павел Сергеевич Ордынский. Посетитель, которого она ждала меньше всего. Мысль, прежде чем быть озвученной, беспорядочно спотыкалась, беспокойно ворочалась со слова на слово. Выручил гость.
– Женечка, я на минутку, только сегодня узнал, что ты в больнице. Что с тобой? Не шути так. Работы ведь много…
– Я устала, Павел Сергеевич,– и запнулась, увидев принесённые ей соки.
Соки. Кто их не пил! Свежие и консервированные. С мякотью и без нее. Подслащенные и натуральные. С консервантами и без таковых. Соки, как мы знаем, жизнеутверждают все живое. А тут…
– Ну, зачем мне теперь эти "сандоры", "живчики"? – с внутренним раздражением принимала их женщина. – Мои-то собственные соки уже выпиты до дна?!
– Ты поправишься, – утешал ее сидящий рядом Павел Сергеевич. – Ты же знаешь, как нужна нам.
Да, она понимала, что необходима. Иначе, кто, кроме нее, будет писать доклады и выступления для него? Конечно, она, его референт, или, как сейчас принято говорить, пресс-секретарь. Сотрудники уже посмеивались. На каждом форуме, где с трибуны звучал уверенный голос ее шефа, по залу ходило колкое: "слова Ткачевой, музыка Ордынского".
Но в том-то и дело: Ордынскому от этого ни холодно, ни жарко. Когда его хвалили за произнесенную речь, он все это напыщенно и самодовольно принимал на свой счет. А Ткачева в это время, сжимая виски от головной боли, сидела где-то в сторонке и думала:
«Когда же, наконец, это все закончится, и шеф разрешит уйти домой?»
Он властвовал на своем служебном троне, успешно делал карьеру; докладов, отчётов, речей все прибавлялось. И она продолжала писать, – на работе, дома, ночами и днями, чтобы успеть положить материал на стол начальнику к обозначенному сроку.
И дописалась до истощения нервной системы. Теперь вот сидит Ордынский у постели и отпаивает ее соками.
– К тебе вернутся силы, – утешал.
– Силы, может, и вернутся, – вдруг решилась журналистка, – а вот соки отныне будете пить сами, свои.
– То есть?
– Будете писать себе сами. Десять лет такого труда, всегда спешного и неупорядоченного, – с меня достаточно.
– Еще чего надумала. Тогда увольняйся, – не медля, поднялся с места.
На том и распрощались.
Всхлипывая, Евгения выключила свет и прилегла. Может, не стоило так резко сообщать о своём решении? И дальше жить молча со стиснутыми зубами. Можно, конечно. Но не так уж и далеко время, что и стиснуть-то будет нечего.
Ну, что же теперь? Пусть как будет. А будет, как она всегда считала, как должно быть.
Но на душе было неспокойно.
Встала. Но свет не включила. В который раз подошла к окну
Небо было беззвёздным, каким-то притаившимся, ушедшим в засаду. И хотя его задёрнула занавеска лёгкого снегопада, оно где-то в выси было живым и видящим. По крайней мере, так считала Евгения.
Для неё лицо неба всегда было понятнее лица земли. Вот оно у неё какое,– её небо.
Небо!..
Ты величественно простираешься в необозримом и непостижимом пространстве, заставляешь с надеждой и удивлением вглядываться в безмерную высь, настойчиво зовешь в теплые странствия мечтаний и упований, которые изначально возвышали наше естество выше природной самости.
Ты предусмотрительно накрываешь нас невидимым пространственно-временным покрывалом, властно фиксируя свою сущность, приглашая к серьезным раздумьям о таинственном, доселе неизведанном небытии.
Ты пестрое, причудливо разноликое: от морского глубинного мрака до росистой дрожащей лазури.
Щедро посылаешь на Землю свою священную благодать. Она – в сплетенных косах красочного соцветия радуги, всепроникающих золотистых лучах Солнца, в строгом холодном свечении Луны, в светящем мерцании чарующих звезд.
Этот специально и тщательно рожденный Космосом, неестественно бурный поток жизнеутверждения мерцает и разливается ежеминутно, подпитывая и выверяя чудоизменения всего сущего.
Венцом твоей неповторимости выступает сказочная звездность, когда ночами соловьино выщелкиваешь свою красоту и становишься светлячковым алтарем для исповеди звездных колдуний, больших и малых, чудом познанных и доселе совсем неизвестных.
Их сонм, неописуемое множество. Но каждая нежно приласкана и радушно успокоена твоей щедрой опекой.
Небесное бытие переполнено своих страстей и чувств.
Кажется, что молодой Месяц только то и делает, что игриво заискивает, похотливо заключает в объятия раскрытого "серпанка" твоих ночных красавиц, как бы выбирает свою единственную, способную утолить жажду наполнения и превратить его в тот символ любви, под покровом которого можно сбросить с себя цепи искусственно придуманных на Земле условностей.
Звезды, с любовью купающиеся в лунном физическом океане, также обьясняются в своих трепетных чувствах выкидышу ночи, небесному Мефистофелю.
С Земли они кажутся то ли крестом, то ли неровно окантованным кругом, или еще какой-то совсем причудливой фигурой.
Иногда, надолго цепляя глазом какую-то веселую небесную невесту, замечаешь,
