загородном доме. К концу недели – выезд к Гремпелю, в самый модный в городе ресторан.
В анфиладе отражённых друг в друге ресторанных зеркал будут бесконечно множиться веерные пальмы, обнажённые плечи дам, блестящие лысины их мужей, фраки официантов. Предсказуемо будут меняться на столе известные наперечёт блюда: запечённый поросёнок под хрустящей румяной коркой, осетрина с хреном, паюсная икра, балык, расстегаи. Мужчины будут пить коньяки и водку – под икорку, под селёдочку, под грибочки, а дамы со скучающим видом будут неспешно обмакивать губы в крымское шампанское и старое французское вино.
В пустом и бессмысленном вечере настоящим покажется только тот миг, когда пронзительная цыганская скрипка сожмёт хворую от неизвестной грусти душу и оставит тебе одно – растерянно моргать повлажневшими ресницами и прятать в бокале красного вина жалко дрожащие губы.
Когда от бессмысленности своего существования становилось по-настоящему страшно, Арина забрасывала всё: приёмы, выезды в театр, любимые книги и с головой уходила в общественную работу. Ездила по семьям рабочих, проверяла условия их быта, выслушивала жалобы жён, а по вечерам требовала от Николая Евгеньевича перевести на более лёгкую работу беременную женщину или усмирить какого-нибудь очередного пьяницу, который избивает жену и детей. Но даже эти нужные для души хлопоты вскоре становились той же рутиной, какой была вся её предсказуемая до отчаяния жизнь.
Ей бы детей, чтобы заполнить жизнь любовью, заботами, тревогами, но Бог не дал, и теперь в жизни ничего, кроме вечной скуки, нет и уже не будет. А через много-много лет, в которых парадоксально схлестнутся медлительность и скоротечность, она будет лежать в полусумраке среди нещадно скомканных, передразнивающих её морщины простыней.
В зеркале будут отражаться огоньки оплывающих свечей, вереница аптечных пузырьков, задёрнутые гардины. А потом она уронит с кровати жёлтую старческую руку и расстанется с этой пустой, мимолётной жизнью. И перед смертью, так же как перед окончанием гимназии, будет думать о том, что ждёт её впереди, но теперь уже не в жизни, а после неё. И бояться: а вдруг – ничего?
Так и продолжалось бы за годом год, если бы не случай.
Был один из традиционных и знаменитых на весь город четвергов, которые еженедельно устраивали у себя Марамоновы. Хрустальные люстры отражались в наборном зеркале вощёного паркета, фрачные лакеи сновали с подносами. Часть гостей разбрелись по просторной гостиной, другие доверили свои тела объятиям пухлых кожаных диванов. Заядлые игроки уже писали за ломберным столом пульку, когда появился завсегдатай марамоновских вечеров Аркадий Бездольный, – безнадёжно влюблённый в Ольгу Грановскую поэт-футурист, любящий шокировать степенную публику вызывающим внешним видом, смелыми и парадоксальными высказываниями, вольными манерами. Впрочем, у Марамоновых, где собиралась в основном прогрессивная молодёжь, его любили за оригинальность и многое ему прощали.
Было дело, когда высокая худая фигура Аркадия появлялась на марамоновских вечерах в странно покроенном пиджаке с изрезанными в бахрому рукавами, с деревянной ложкой в петлице, и с намалеванными на впалых щеках красными молниями. Впрочем, в тот вечер Аркадий был в скучной чёрной паре и привёл с собой молодого поручика, неизвестного доселе в доме Марамоновых.
Арина, как подобает гостеприимной хозяйке, поднялась навстречу.
– Резанцев Владислав Андреевич, – представил Бездольный. – В прошлом мой одноклассник и один из самых отчаянных гимназистов. Представьте, милая Арина Сергеевна, в гимназии мы были так похожи, что нас зачастую путали, а сейчас двух более непохожих людей сыскать невозможно: красавец офицер и почти оторванный от реального мира служитель муз. – Аркадий шутливо склонил вихрастую голову. – Ваш покорный слуга.
Для каждого появляющегося в доме гостя Арина безошибочно находила нужные слова, а тут растерялась: поспешно опустила глаза, молча подала для поцелуя руку.
Поскрипывая кожей диванов, сдвинулись, освобождая место новым гостям. Чувствуя на себе взгляд поручика, Арина сидела под навесом пальмовых листьев на самом краешке дивана, напряжённо держа выпрямленную в струну спину. Смущённо покусывала верхнюю губу, неловко тянулась пальцами к голове – поправлять безупречно собранные в узел волосы.
Аркадий в это время вольно кинул ногу на ногу, обнял руками острую коленку и по обыкновению уже низвергал авторитеты:
– Господа, уверяю вас, через десять лет не будет ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Жуковского.
Роман Борисович Грановский, поглядывая в карты и кидая на зелёное сукно ломберного стола кредитки, прислушивался к разговору. Когда дело дошло до Пушкина, он бросил на стол карты, потянулся к дымящей в пепельнице сигаре.
– Позвольте-позвольте, – обняв рукой спинку венского стула, обернулся к Аркадию. – Куда же они денутся?
– О них забудут, как забыли о песочных часах. Сметут на свалку истории, чтобы освободить место хлебниковым, маяковским, северянинам.
Роману Борисовичу, видно, везло в игре, и, пока сдавали карты да писали круглым мелком на зелёном сукне неведомые Арине цифры, он через плечо изучал Бездольного едким прищурым взглядом.
– И кто же это такие, позвольте узнать?
– Ха!.. – порывисто вскочив с дивана, Аркадий воздел к потолку руки. – Надо знать гениев, за которыми будущее.
Роман Борисович поправил золотую запонку в белоснежной крахмальной манжете, насмешливо взбрыкнул бровями.
– Надеюсь, в их чреде уготовлено место для Аркадия Бездольного?
– Со мною или без меня старых кумиров сметут на зловонную помойку. Несомненным остаётся одно: через пару лет иронии в вашем голосе поубавиться. Оглянитесь! – круглые очки Аркадия щедро рассыпали по гостиной блики ярко горящих люстр. – Старый мир прогнил, – он не более чем жалкий полутруп, который отчаянно цепляется за свою жизнь, не давая место новому. Но новое, несмотря ни на что, лезет изо всех щелей.
Грановский звучно чмокнул сигарой, иронично пущенное колечко дыма поплыло к потолку, наворачиваясь на невидимую ось.
– Из щелей обычно лезет сорная трава.
– Нет, вы послушайте: «Улица провалилась, как нос сифилитика. – Аркадий вскинул руку и фразу кулаком, как восклицательным знаком, пригвоздил: – Река – сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне».
Горящими глазами обвёл присутствующих.
– Вот – поэзия! Вот – сила! А для вас существует только «чудное мгновение», да «белеет парус». Хватит умиляться цветочкам в саду и плакать над уходящей жизнью. Надо схватить эту самую жизнь за горло, сдавить крепкими молодыми пальцами, чтобы она наконец почувствовала, с кем имеет дело.
Арина из-под опущенных ресниц косилась на Резанцева: аристократически утончённое лицо, уверенная повадка, щёгольски подогнанная армейская форма. Поручик уже беседовал с Бергманом, владельцем нескольких крупных магазинов, а Арину всё ещё не покидало ощущение неустроенности и дискомфорта: то ли волосы растрепались, то ли платье не лежит. Будто одела его впервые и ещё не освоилась в нём.
Избавляясь от непривычной скованности, Арина решительно поднялась.
– Я что-то не очень поняла про последние листики в
