были подъ особымъ благоволеніемъ начальства.
Пѣвчему студенту жилось совсѣмъ не такъ, какъ казенному: онъ не зналъ помощниковъ инспектора, приходилъ ночью, когда хотѣлъ, спалъ у себя въ комнатѣ, а не въ общихъ спальняхъ, сидѣлъ дома въ халатѣ, а не въ вицъ-мундирѣ, въ церковь шелъ въ» разстегнутомъ мундирѣ, безъ шпаги и шляпы. И на всякія его провинности смотрѣли сквозь пальцы. Поэтому казевные насъ и не долюбливали, считали даже ябедниками и чуть не «тайными іезуитами», во всякомъ случаѣ «ханжами» и «семинарскимъ отребьемъ».
А на самомъ-то дѣлѣ я нашелъ въ своей комнатѣ четверыхъ такихъ же ябедниковъ и ханжей, какимъ и я былъ. Двое изъ нихъ дѣйствительно были семинаристы. Во второй комнатѣ жилъ регентъ и два тенора: онъ семинаристъ — они изъ гимназіи. Наша «басовая» комната зажила очень дружно. Въ семинаристахъ я распозналъ сразу двухъ кряжей, «зубрилъ-мучениковъ», но не тупицъ и не пошляковъ. Ужь коли семинаристъ, безъ гроша въ карманѣ, добьется университета — въ немъ побольше пороху, чѣмъ въ любомъ первомъ ученикѣ гимназіи. Мы сходились туго; но никакого вздору, забіячества, фанфаронства у насъ и въ поминѣ не было. Когда же приглядѣлись, то стали другъ друга подталкивать.
IV.
Каждый изъ насъ уже созналъ тогда, съ какимъ головнымъ убожествомъ «отмахали» мы нашъ университетскій вступительный экзаменъ. Хвалиться другъ передъ другомъ было рѣшительно нечѣмъ: одинъ ругалъ семинарію, другой гимназію — большаго разнообразія въ выводахъ не замѣчалось. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ вспомнить: какз и чему насъ учили, и, право, чудно становится, что мы еще вышли кое-какъ грамотнымъ народомъ. Я, напримѣръ, въ гимназіи не сходилъ съ перваго мѣста первой «парты», и въ моей студенческой конторкѣ лежалъ футляръ съ золотой медалью, выданной: «преуспѣвающему». Но въ чемъ же я преуспѣлъ двадцати безъ малаго лѣтъ отъ роду? Кромѣ тупыхъ учебниковъ и русскихъ «образцовыхъ» писателей, я почти-что ничего не читалъ. Книги, въ родѣ «Космоса», рѣдко попадали въ наши руки изъ рукъ учительскихъ, а брать журналы въ единственной городской «библіотекѣ для чтенія» было не на что. Подъ литературными впечатлѣніями того, что перепадало иногда отъ знакомыхъ и товарищей, и начала голова немного работать. Въ то время «Отечественный Записки» и «Современника для чтенія гимназистамъ не выдавались; и это не очень давно, всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ. Я еще куда не старикъ, а при такихъ-порядкахъ учился. Объ какихъ же нибудь стремленіяхъ, гражданскихъ чувствахъ, смѣломъ протестѣ, серьезности труда и уваженіи личности — смѣху подобно и говорить! У насъ инспекторъ товарища моего, изъ шестаго класса, такого же «вѣликовозрастнаго», какъ и я, поставилъ въ соборной на колѣна, передъ цѣлой гимназіей и, ходя мимо взадъ и впередъ мелкими шажками, плевалъ на полъ вокругъ него, а потомъ заставлялъ его ладонью вытирать на полу. И за что? За то, что онъ «обидѣлъ» какого-то барченка изъ втораго класса, т.-е. просто пихнулъ его, чтобы тотъ не приставалъ и не кричалъ ему (его звали Макаръ Сусликовъ):
«Ѣхалъ отецъ Макарій
«На кобылѣ карой!
Сусликовъ былъ изъ цеховыхь и не ушелъ отъ солдатства, по неимѣнію увольнительнаго свидѣтельства.
Такъ какія же тутъ «гражданскія идеи?» Накоплялась только злость въ тѣхъ, кто покрѣпче, а остальные привыкали ко всему, и въ головахъ ихъ дули вѣтры полнѣйшаго безмыслія. Мнѣ же, какь «старшему», въ теченіе цѣлыхъ семи лѣтъ приходилось держать себя въ какомъ-то казеиномъ футлярѣ. Такую я себѣ физію суровую состроилъ, да такъ и остался съ нею, точно затѣмъ, чтобы гудѣть впослѣдствіи «вторую октаву». Кто попадаетъ волей-неволей въ первые ученики — знаетъ, что отъ этого счастья остается-таки осадочекъ въ характерѣ. Стоишь ты особнякомъ, чтобы тебѣ не ябедничали, или зря не задирали тебя. Въ маленькихъ классахъ не мудрено привыкнуть давать волю рукамъ, а въ старшихъ приходится отгрызаться отъ остряковъ, прозывающихъ тебя: «старшой».
Такъ вотъ съ какимъ чемоданомъ всякаго развитія водворился я въ пѣвческой комнатѣ, перешагнувши во второй курсъ. Первый годъ я только присматривался, училъ лекціи, рѣшилъ со втораго курса заняться вплотную химіей — безъ нея какой же бы я быль техникъ и агрономъ? — и, увидѣвъ отсутствіе русскихъ учебниковъ, принялся за французскіе и нѣмецкіе азы. Въ гимназіи и первому ученику нельзя было, хоть какъ ни на есть, мараковать по новымъ языкамъ.
Случилось такъ, что остальные мои сожители были: одинъ филологъ, другой медикъ, третій естественникъ, четвертый юристъ. Понятно, каждый о своемъ говорилъ; читалъ вслухъ лекціи, разсказывалъ про то, что его особенно возбудило, хвалилъ или «обзывалъ» профессоровъ. Началось незамѣтно взаимное обученіе, въ родѣ ланкастерскаго. Взяло свое и чтеніе.
Помню, — былъ часъ пятый. Стояли въ нашей комнатѣ полусумерки поздней осени. Кто-то посапывалъ на кровати, уписавши двѣ тарелки щей и большущій, но таки порядочно безвкусный казенный пирогъ «съ леверомъ». Изъ другаго угла раздавались басовыя рулады:
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о-о!
А потомъ тихимъ густымъ шепотомъ:
Снишелъ еси въ преисподнюю земли! — я сокрушилъ еси вереи вѣчныя.
Я только-что вернулся изъ лабораторіи, гдѣ уже работалъ каждый день. Зажегъ я сальную свѣчу (лампы не полагалось) и пошелъ зачѣмъ-то къ конторкѣ сожителя моего — филолога. Онъ отличался, кромѣ необычайной памяти (выучилъ наизусть лексиконъ Кронеберга), удивительной каллиграфіей и списывалъ цѣлыя книги собственноручно. Его не было дома. Вижу — лежитъ на конторкѣ какая-то рукописная тетрадь. Заглавный листокъ разрисованъ всякими росчерками. Вычурными красивыми буквами выведено: «С того берега». Я развернулъ первую страницу, посмотрѣлъ потомъ подпись автора, да такъ и просидѣлъ до десяти часовъ, пока всего не кончилъ. Вокругъ меня ходили, изъ сосѣдней пѣвческой раздавались возгласы регента, обучавшего мальчиковъ, кто то звалъ меня куда-то, — я ничего не видалъ и не слыхалъ, забылъ про чай и про куренье. Голова все разгоралась, въ виски било, страницы мелькали, дыханіе спиралось нѣсколько разъ. Потомъ это бурное волненіе смѣнилось какимъ-то небывалымъ холодомъ, легкой нервной дрожью по спинѣ и какъ-бы стягиваніемъ кожи наголовѣ… Послѣ я узналъ, что это рефлекторные признаки великаго умственнаго наслажденія…
— Экъ вы зачитались! разбудилъ меня надъ тетрадкой филологъ, именно разбудил, потому что я былъ точно въ забытьи.
— Откуда у васъ это? опросилъ я его, чуть не дрожащимъ голосомъ.
— Вонъ вы чего куснули… и я-то хорошъ гусь тоже… ушелъ, да и оставилъ на конторкѣ такую тетрадь… вы, небось, видали чья?
— Видел, видел…
— Мнѣ ее на подержанье дали. Я ночи въ двѣ перепишу….хорошо еще, что вамъ попалась на глаза; а тотутъ къ намъ всякій народъ шляется… надо опаску имѣть.
«Тетрадь» озарила меня.
V.
Филологъ переписалъ ее. Я у него купилъ экземпляръ за два серебряныхъ рубля. И когда я вспомнилъ, что та же подпись, какую я нашелъ подъ тетрадью, принадлежала автору «Кто
