ты его уже найдёшь?
– А когда ты уже бросишь эту идиотскую затею? Мотаешься по свету, как говно в проруби. Видишь же, что всё без толку. Столько времени зря тратишь. Недаром почти десятимесячной родилась – пока раскачаешься, три года пройдёт.
– В этот раз получится.
– Такая же упёртая, как твой отец. Дурная голова ногам покоя не даёт! Скорми эту дрянь бездомным псам – и всё. В Словении есть уличные собаки? Представляешь, скунс пропал!
– Какой скунс?
– Ты меня никогда не слушаешь, я же тебе рассказывала! Там разные веб-камеры по всему миру, смотрю на кормушку в штате Огайо. Кролик приходит, скунс и опоссум. Американские ноги приходят их кормить, насыпают корм, а они жрут. Волосатые ноги. Иногда в шортах, иногда в джинсах. Жилистые такие. Скунс уже неделю не приходил! Наверное, перешёл на подножный корм. Зато опоссум жрёт как не в себя. Несколько раз в день прибегает. Еноты тоже наглые. Приходят сразу по трое, всех разгоняют и наяривают.
– У тебя ёж под домом живёт, а ты за скунсами штата Огайо смотришь.
– Ёж? Не видела…
– Конечно, если из дома не выходить!
– Как это не выхожу, если туалет на улице?
– Ты хоть квартиру в город ездила проверить?
– Ездила. Опять звонили оконщики. Я их послала. Какое их собачье дело, что у меня у одной деревянные окна стоят во всём доме? Не хочу я их пластик ставить. Ещё раз позвонят – в прокуратуру пожалуюсь!
…Вода в Бохине делает форель, уток, плавающих у берега, и камни на дне озера – стеклянными; бесцветная полоска воды у берега переходит в линию с зелёным отливом, движется – в ярко-голубую, пока не застывает в глубоком синем цвете. И в этом дневном крупном свете – горы теперь не над, а под водой.
Достаю из рюкзака маркер и по традиции пишу на плоском камне номер телефона с пометкой WhatsApp. Личный номер светить не хочу, поэтому использую мой рабочий. Я оставляла его у рек и морей двадцати четырёх стран, но никто так и не написал. Пусть теперь лежит на берегу Бохиня, рядом с мостом, у красного цветка, название которого мне неизвестно. Номер удалось написать крупно – не пришлось мельчить, как с камнем на соседнем озере Блед, куда меня несколько дней назад шеф отправил на интервью. Блед я обойти не успела, но Бохинь сегодня – обойду; после того ужаса на крыше в Любляне назад пути нет.
Здесь гораздо тише, чем на Бледе. Там больше голосов туристов, тут – словенской речи.
Сапсёрфер в голубых шортах отталкивается от берега, никак не может оторваться. Человек пришвартован к берегу древней силой, на преодоление которой тратятся целые жизни. Но вот ещё одно движение – и сапсёрфер наконец удаляется от берега, победно устраиваясь в равновесии.
– У вас из рюкзака капает, – оборачивается обогнавший меня парень.
Вода вытекает из плохо закрытой бутылки, вещи в рюкзаке промокли. Выкладываю кости на солнце, чтобы просушить.
Часть ребра свиньи.
Кость из грудки индейки.
Скелет окуня с головой, замотанный изолентой.
Часть трубчатой коровьей кости.
Голова перепёлки.
Остатки скелета трески.
Кости из крыла курицы.
Скелет леща без головы.
Позвоночник скумбрии.
Кость из куриной грудки.
Бедренная кость индейки.
Голова щуки.
Двенадцать.
Если бы я с детства складывала все обглоданные кости в мешок, не смогла бы унести его на плечах – целое стадо рыб, зверей и птиц.
Не отвертеться мне от такого пастушества, пасти и пасти моё личное стадо.
Это прозрачное стадо ходит за человеком всю жизнь, растёт за ним. Иногда слышишь незнакомые звуки за спиной, оборачиваешься, – но ничего не находишь. По ночам стадо ложится рядом с постелью своего пастуха и будит его раньше рассвета.
Переворачиваю кости и сравниваю их со своими, хотя собственных никогда не видела. Вряд ли они отличаются.
Рыбьи кости уже переломались, пока я возила их из страны в страну. Взвесь на дне мешка тяжелеет. Ну и вонь. Сколько ни обрабатывай, запах остаётся. Мне кажется, я уже и сама так пахну. Всё меньше кости походят на скелеты, всё больше – на раскрошившиеся археологические находки. За нами стоят разворошённые курганы, пыль с которых перелетает с континента на континент.
Скорее обойти озеро. Идти быстрее. Ещё быстрее.
Река Волга
Старый Белый Яр [5], СССР
Если снега выпало хорошо много и тебе в этот день лет пять, уйти далеко не сможешь. Особенно когда стоишь на берегу Волги: ветер так смешал снег, что не различить, где заканчивается песок, а где начинается замёрзшая вода. В белом ландшафте равенство берега и реки безусловно. Всё стало единой снежной равниной, на которой растёшь, поворачиваясь за ветром.
Холод – самое надёжное убежище. Стоя по колено в замёрзшем свете, можно сделать шаг, но падаешь в снег.
Лёгкий снег складывается в такие тяжёлые пласты. Держишь снег, но выдержать не можешь.
Снег всегда новый. Купаясь в этом новом, не думаешь, что оно состарится.
Если ноги в снегу не вязнут, нутром нащупываешь прямую линию берега и идёшь вдоль реки. В прямизне всё правильно, всё верно, и ты сам верен прямизне. Самое хорошее в прямизне – то, что о ней не думаешь. Нет ни одного повода не доверять ей. Спина распрямляется, и ты сам становишься продолжением этой линии. То, что не занято рекой, – твоё. Слева – не шевелящаяся от холода Волга. Справа – сосны, скрепившие корнями высокий яр. Между ними – твоя линия.
Цвета снега успокаивают, я с ними, и я – молчание. Летом же в этих местах, где гудят миллионы оттенков, не расслабиться от тысячи вариаций только зелёного цвета. Они зовут, требуют движения и жизни.
Берег прикармливает реку, выкормить не может. Песка уродилось много. Русло разбухло, и того гляди…
На том берегу наливают, на этом – вычерпывают.
Зимой оттенки дают передышку. Не дёргают летние мысли о том, что пропускаешь нечто важное. Снег говорит: самое важное – и есть здесь, и есть сейчас, и оно замёрзло.
Белый – это замёрзший зелёный.
Зимой чувствуешь себя внутри, а не снаружи, как в другие времена года.
Куда бы ни шёл, холод не заканчивается. Видишь, что свет валит, идёшь на этот свет, но всё равно маешься среди запотевших магазинов, кабаков и поворотов. И если в пять лет это холод, от которого можно спастись в доме, то потом он становится нерастворимым.
Воробьи на голых ветках пухнут – огромные растрёпанные ягоды, оставшиеся с лета
