Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни определит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все. Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет учение Птолемея начисто. С его неподвижной Землей и вращающимся вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!
О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть кое-что поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях - бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это небо, эта земля... Цель жизни едина и велика: поддерживать жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?
Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее. обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки...
- Эй, уважаемый! - крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.
Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:
- Шлушаю тебя; гошподин.
- - Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?
- Шамое, шамое? - спросил рыбак.
- Да. Именно.
- Поймать хотя бы пяток рыбок.
- А еще?
- Еше штолько же жавтра. Рыбак снова уставился на воду.
- Слышал? - обратился Васети к Хайяму. - Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?
Хайям возразил:
- Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.
- Сделай поправку, Омар: большинства людей. Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем. Васети рассмеялся.
- Это хорошо известно. Омар: ты в кредит не веришь.
- Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.
- Это знаем по твоим стихам.
- И ничего вы не знаете! - проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил:- Не знаете!
- Согласен! - И, смеясь, Васети продолжил: - Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.
Хайям казался рассерженным.
- И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.
Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:
- Мы друзья. Омар? Тот кивнул.
- Мы давно работаем рядом?
- Скоро двадцать лет.
- Я до сих пор не уразумел одного...
- Только одного? - улыбнулся Хайям.
- Ты не смейся. Только одного...
- Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.
- Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются?
Хайям медленно поднял правую руку.
- Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.
- Я не о том. Омар. Я имею в виду твои стихи. Именно твои, а не чьи-либо другие.
Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.
Васети сказал:
- Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя...
- ...и отдаете переписчикам? - перебил Хайям.
- Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них.
Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:
- Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, - тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм-Сир до самого моря, сходи в Лур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону - в Хорасан, и на всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и то-то. Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница - требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего-навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.
Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместо того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.
Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку" сидевшему на берегу, чуть поодаль:
- Баба! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов.
Тот, которого звали Бабa, живо откликнулся, позвал еще кого-то.
Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.
Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину турецкие красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.
А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам - бейты и рубаи, газели и касыды. Читал нараспев, с удовольствием, самозабвенно. И наконец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку...
- А теперь ты, уважаемый господин, - попросил он Васети.
Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь. А потом он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень. Это очень понравилось рыбакам.
- Нашстояший мушшина! - сказал рябой.
- Повтори-ка снова, уважаемый господин, - попросили его друзья.
Васети повторил. Потом прочел про жизнь и про смерть, и про то, что поэт не верит в рай, а желает рая здесь, на земле, на зеленой лужайке вместе с сереброгрудой...
Это привело рыбаков в восторг. Они просили, требовали еще, умоляли еще!..
Васети, кажется, исчерпал рубаи. Он указал на Хайяма:
- Просите его.
Омар Хайям глухо, негромко полупропел рубаи в неверности красавиц. Однако меджнуна из рубаи успокаивало одно: он сам неверен красавицам... Потом прочитал несколько рубаи о гончаре и жестоком боге, который разбивает свои творения, подобно непригодным кувшинам. А потом еще о тайнах мироздания, которые отгадывай - не отгадаешь. И еще о том, что не верит в кредит и требует от бога наличными здесь, на земле. И наконец, о том, что не желает славы, что она для истинного меджнуна, влюбленного в жизнь и красавиц, подобна барабанному бою над ухом...
- Все! - сказал он и резко поднялся с места. На него восхищенно смотрели рыбаки, и потрескавшиеся рыбацкие губы шептали слова благодарности.
- Кто ты?- спросил его рябой.
- Случайный гость, - ответил Омар Хайям. И, не говоря больше ни слова, заспешил назад, к мосту.
А за ним Васети.
14.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК ОМАР ХАЙЯМ ПОБЫВАЛ ВО ДВОРЦЕ В ЧАС ДОСУГА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
Его величество хлопнул в ладоши. Довольно громко. Чтобы услышали его музыканты. Барабан и рубаб (Рубаб - щипковый музыкальный инструмент.) мигом умолкли. А ней (Ней - флейта) продолжал звучать еще некоторое время. И тоже умолк. Танцовщицы застыли.
Малик-шах дал понять, что хочет говорить. Он откинулся на низеньком кресле и обратился к главному визирю, который сидел от него по правую руку.
- Я задам один вопрос уважаемому хакиму...
Его превосходительство Низам ал-Мулк подал знак стольничему, и тот повелел удалиться танцовщицам в соседнюю комнату. А музыканты остались на своих местах.
В зале было светло: горели все светильники - такие высокие, медные, начищенные мелом и особым горным песком, который мельче мела, если его растереть в порошок.
Омар эбнэ Ибрахим, казалось, не обратил внимания на музыку, которая умолкла, и на исчезнувших танцовщиц. По-видимому, он думал о чем-то своем. А иначе как мог он вдруг оглохнуть или ослепнуть? Он держал в руке прекрасный фиал, украшенный бирюзой, и все время смотрел куда-то вдаль: не на танцовщиц, которые гибче лозы, не на музыкантов, чье искусство не знает себе равного от Хорасана до области Багдада. А в даль. Беспредельную.
Когда его величество изволил сказать: "Я задам один вопрос", - Омара точно разбудили от сна. Он обратил к его величеству свое лицо и слегка наклонился вперед, показывая тем самым, что он весь слух, весь внимание.
