Как только стало больше денег, Ильф записался в жилищный кооператив, первый из трех кооперативов в его жизни. Мы ходили с ним обозревать панораму стройки. Он вглядывался снизу в пустоту на уровне воображаемого пятого этажа. Там он и поселился через года полтора, в комнате с балконом, с видом на Москву-реку, где негромко шумела Бабьегородская плотина, на Кремль, на Замоскворечье. Об отдельной квартире еще не мечталось, и вообще три или даже две комнаты казались тогда ненужными.
Но потребности растут с годами. Шестая ступень - отдельная двухкомнатная квартира в Нащокинском переулке. В этом доме Ильф и Петров, жившие до той поры порознь, в разных районах, сделались впервые соседями. Годы жизни в Нащокинском переулке - это время расцвета их литературной деятельности. Каждый фельетон, написанный ими в эту пору,- я не боюсь обвинений в преувеличении - литературно-общественное событие. Как они украшали газету, эти мастерски, не по-газетному написанные фельетоны!
Расскажу про одно мое посещение Ильфа в этой квартире. Мы возвращались с ним за два дня до этого с одного собрания. Ильф сказал:
- Приходите ко мне послезавтра.
Я ответил ему, что приду в том случае, если не выеду в какую-либо командировку, которые случались тогда у меня часто. Обязательства, таким образом, никто на себя не брал. И когда я пришел в Нащокинский переулок к восьми часам вечера и не застал Ильфа дома, это меня не обидело, даже не обескуражило. Жена Ильфа объяснила мне: его зазвали к одному значительному лицу. У значительного лица было нечто вроде салона. Приглашались в этот салон люди знаменитые.
Когда мы разговаривали с женой Ильфа, Марией Николаевной, зазвонил телефон.
- Да, он пришел. Только что, - сказала она. И Мария Николаевна обратилась ко мне:
- Это звонил Иля. Он просит вас подождать. Не позже чем через десять минут он будет дома.
Что делалось там, в салоне значительного лица! Мне рассказывали потом, как и хозяева и гости всячески упрашивали Ильфа остаться. У значительного лица как раз усаживались за стол.
- Придет к вам в другой раз, - уговаривали там Ильфа. - Эка невидаль!
Уговаривали, пока он звонил, пока одевался и прощался. Жалели и огорчались. И поносили некстати забредшего к нему гостя, который нахальным образом лишил их удовольствия послушать остроумного собеседника, редко выезжавшего в те дни из дома.
Ильф возвратился домой даже раньше, чем через десять минут. Чай, в меру спиртного и беседа до полуночи. Он восхищался безвестными монтажерами, поставившими вдруг "гениальный фильм". Это говорилось им о "Чапаеве". Он читал в те дни роман Юрия Германа "Наши знакомые". Роман понравился описанием простых человеческих судеб. Понравились также Ильфу романы Сергеева-Ценского "Зауряд-полк" и "Массы, машины, стихии". Он рассказал мне в тот вечер об одном мошеннике, жившем в том же кооперативном доме и считавшемся литератором. Ильф присутствовал при следующем разговоре этого проходимца с директором издательства:
- Прошу вас, Григорий Евгеньевич, заключить со мной договор на будущую мою повесть.
- Ни настоящая, ни будущая ваша повесть мне не нужны, - сказал директор издательства. - У нас трудно с бумагой. Достали бы нам лучше вагона два...
- Идет, - согласился этот автор.
Говорили потом, что ловкач действительно "посодействовал", что два вагона бумаги были издательством получены.
Из шестой своей квартиры в седьмую, последнюю, Ильф перебирался с некоторой таинственностью. Дом в Лаврушинском готов, ордер на квартиру из трех комнат, да и ключи лежат в кармане. Утром можно переезжать. Как будто все просто? Ничего подобного!
С вселением по ордеру случались в то время казусы. Утром должен состояться переезд законных жильцов, а ночью кто-то ворвался захватническим образом в квартиру. Прокурор задерживает заселение нового дома, возбуждается дело о незаконном вселении, принимаются меры. Захватчика не так-то просто выселить. И накануне переезда Ильфа происходит следующее: вечером к дому Ильфа в Нащокинском подкатывает взятый напрокат в "Метрополе" "линкольн". По лестнице взбегает Валентин Катаев. У него тоже в кармане ордер, ключи.
- Тащите табуретку, Иля! - командует он. - Надо продежурить там ночь. С мебелью!
И "линкольн" с символической мебелью, с Валентином Катаевым, Петровым и Ильфом катит в темноте восьмиэтажному дому в Лаврушинском переулке. Законные владельцы отстояли свою жилищную площадь от захватчиков.
Переехав в дом на Лаврушинском, Ильф сказал:
- Отсюда уже никуда! Отсюда меня вынесут. Пророчество? Нет, имелось просто в виду, что и дом хорош, и квартира досталась просторная, и проживет он ней много лет. Конечно, его иногда угнетали мысли о болезни. Но знал же он людей в своей среде, которые успешно лечились от туберкулеза десятилетиями. Деятельный и жизнелюбивый, он пошел в один из последних дней своей жизни на литературное собрание в Политехнический музей, где Петров прочитал с трибуны написанную ими обоими речь, сиживал в кафе. Он готовился к поездке на Дальний Восток. За несколько дней до его смерти мы были с ним на похоронах жены одного знакомого литератора. В ожидании ее кремации мы бродили с Ильфом среди могил кладбища у Донского монастыря. Здесь же состоялась через несколько дней и его кремация. Перебираясь в дом на Лаврушинском, Ильф шутил, но получилось нечто вроде предвидения.
А. ЭРЛИХ
НАЧАЛО ПУТИ
1
Новый библиотекарь с первых же дней взялся за пересмотр книжного фонда и каталогизирование. Он был высок, худ, на лице его остро выступали скулы. Некоторые книги возбуждали в нем особенный интерес. Прислонившись к полкам, он надолго застывал, листая страницы.
В большинстве случаев это оказывался какой-нибудь сборник правил для железнодорожников разных специальностей - путейцев, тяговиков, связистов, эксплуатационников. Когда один из нас, недоумевая, спросил, что интересного можно найти в сухом перечне профессиональных правил, библиотекарь простодушно ответил, что ему никогда не приводилось еще видеть эти книги; новый интересный мир; склад драгоценных сведений.
Редакция газеты "Гудок" задумала в ту далекую пору выпускать еженедельный литературно-художественный журнал. Для первого номера уже подобраны были рассказы, стихи, очерк. Не хватало фельетона. Несколько авторов написали по фельетону, но пришлось забраковать их все без исключения. В. Катаев объявил тогда:
- У меня есть автор. Ручаюсь! Спустя два дня он принес рукопись.
- Отличная вещь! Я говорил!
Фельетон в самом деле оказался очень остроумным и значительным. Фамилия автора - короткая и странная - ничего нам не говорила.
- Кто это Ильф?
- Библиотекарь. Наш. Из Одессы, - не без гордости пояснил Валентин Катаев.
Мы настояли, чтобы редактор подобрал другого работника для библиотеки и перевел Ильфа в газету, в "обработчики" четвертой полосы.
Страница, заполняемая хлесткими короткими письмами рабочих корреспондентов, находилась в ведении И. С. Овчинникова, пожилого человека с детским, старательным почерком. К концу дня на столе у него скапливалось до двух десятков коротеньких фельетонов, по пять-десять газетных строк каждый; веселые, остроумные, гневные, ядовитые, они били по всем чинушам на транспорте, по беспечным хозяйственникам, бессердечным, заносчивым, чванным бюрократам, зловредным пошлякам, буйствующим хулиганам, по всему грязному и темному, что мешало или могло помешать нарождавшемуся новому быту.
Полоса держала в страхе всех работников транспорта. Тот, кто, провинившись, попадал на четвертую страницу, приобретал печальную и обидную известность на долгие времена. Фельетоны запоминались. Они больно кусали и крепко жгли.
2
"Гудок" - пора нашей молодости. Ильф жил тогда вместе с Олешей в одной из комнат при редакции, в Чернышевском переулке, в комнате, кустарно приспособленной под жилье.
Неуютная, бивуачная была жизнь. Видимо, не очень любил свое тогдашнее пристанище Ильф: по вечерам он всегда появлялся в "ночной редакции" при типографии, где дежурил кто-нибудь из редакционных работников и выпускающий готовил макеты верстки. Ильф пристраивался в укромном месте с рукописью или книгой.
Интересующимся он охотно показывал занимавшие его книги; очень часто содержание их могло показаться неожиданным и интерес к ним - необъяснимым. Справочники, мемуары министров, старые иллюстрированные журналы времен англо-бурской войны или Севастопольской кампании - все представлялось ему интересным, всюду он умел находить крупицы полезных сведений.
Если же кто-нибудь хотел проникнуть в тайну его собственных записей, он, конфузясь, мял и прятал исписанную бумагу; знакомый каждому автору стыд за несовершенство, слабость и непременную наивность первых опытов обдавал жаром и краской его щеки.
Никому не известны его ранние работы. Только немногим его одесским товарищам привелось услышать в 19-м или 20-м году юношеские выступления Ильфа в литературном кафе, у входа в которое рукописная афиша обещала посетителям "один бокал оршада и много стихов".
