Если же кто-нибудь хотел проникнуть в тайну его собственных записей, он, конфузясь, мял и прятал исписанную бумагу; знакомый каждому автору стыд за несовершенство, слабость и непременную наивность первых опытов обдавал жаром и краской его щеки.
Никому не известны его ранние работы. Только немногим его одесским товарищам привелось услышать в 19-м или 20-м году юношеские выступления Ильфа в литературном кафе, у входа в которое рукописная афиша обещала посетителям "один бокал оршада и много стихов".
Худенький юноша в пенсне, волнуясь, декламировал там свои стихи в прозе, многозначительные, но непонятные, стихи возвышенного, декламационного строя, тронутые нарочитой таинственностью и даже мистикой.
Кто мог думать тогда, что спустя несколько лет из молодого поэта выработается автор с такой точной, ясной и конкретной направленностью, сатирик, без промаха разящий смехом пошлость, глупость, невежество, чванство, бессердечие, лень, равнодушие?
Может быть, "четвертая полоса" - многолетняя близость к рабочим письмам с их непременной конкретностью обличений - и послужила главным формирующим началом ильфовского мышления. В молодости ум гибок и легко поддается самым крутым поворотам, диктуемым честностью и разумом.
Когда редакция "Гудка" перекочевала с Чернышевского переулка на Солянку, в колоссальный дом ВЦСПС, комната четвертой полосы, где работал И. С. Овчинников со своими мастерами коротких ударов, превратилась в своеобразный клуб. Сюда захаживали молодые литераторы и художники, чтобы обменяться новостями, поговорить о театре, о новых постановках, о новых картинах, о новых произведениях литературы.
Сюда собирались в свободную минуту журналисты, работники своего же "Гудка", сотрудники других газет и журналов.
Случалось нередко, сюда буквально затаскивали из длиннейших коридоров ВЦСПС, как сотами наполненных всевозможными ведомственными изданиями, бродячих невежественных халтурщиков, чтобы вдоволь поиздеваться над ними; не они ли послужили прообразами знаменитого автора "Гаврилиады" в романе "Двенадцать стульев"?
И. С. Овчинников, завтракая излюбленной своей репой или морковью, напрасно пытался унять своих подопечных.
Многие мысли и многие замечания, высказанные Ильфом в годы гудковского "обучения", получили потом превосходное и развернутое выражение в его книгах.
Мы находим нередко отдельные слова, сравнения, эпитеты, метафоры, которые возникали у него в часы общения с друзьями; мы слышали их и находили потом в печатном выражении.
Однажды, стоя у окна своей комнаты в Чернышевском переулке, Ильф долго провожал взглядом девушку в короткой, по тогдашней моде, юбке.
- Смотри, у нее ноги в шелковых чулках, твердые и блестящие, как кегли, - сказал он.
В "Двенадцати стульях" мы находим эту фразу: "молоденькая девушка с ногами твердыми и блестящими, как кегли".
"Гудок" - пора молодости, годы накопления опыта, наблюдений, мыслей, сюжетов, эпитетов, сравнений, метафор, годы созревания, развития сатирического мышления, конкретной творческой направленности и мастерства.
Евгения Петрова еще с нами не было. Но мы знали о нем давно, еще с 1923 года, как об авторе очень смешного рассказа о следователе по уголовным делам (одна из юношеских профессий Е. Петрова) и как об авторе многих острых фельетонов и юмористических рассказов в журналах "Крокодил" и "Красный перец".
Евгений Петров появился в "Гудке" с 1926 года, вернувшись из Красной Армии. У него был свой богатый опыт, свои обширные наблюдения. И вскоре от соединения двух сил, от органического слияния двух богатств, двух дарований, родилось счастливое и чудесное авторское содружество - Илья Ильф и Евгений Петров.
3
У Ильфа была маленькая комнатка, в которой он жил не один. Некий энтузиаст механик жил по соседству и, скупая на Сухаревом рынке всевозможный металлический лом, строил с великим громом у себя в комнате мотоциклетку. У Петрова вовсе не было комнаты, и он временно ночевал у брата.
Столь неблагоприятные жилищные условия заставили обоих авторов писать свой первый роман в вечерние часы, в редакционном помещении, когда редакция пустела, замолкал гигантский дом на Солянке и в коридорах его, тускло освещенных слабыми лампочками, наступала тишина.
Сюжет "Двенадцати стульев" сам по себе играет в романе только служебную роль. История двенадцати стульев - лишь скрепляющая нить, на которую нанизано ожерелье превосходных и, в сущности, вполне самостоятельных новелл.
В романе мало выдуманных фигур, и лишь очень немногие главы его не являются гротескным отображением встреч и соприкосновений Ильфа и Петрова с их соседями или случайными спутниками.
При всей подчеркнутой гротескности похождений Остапа Бендера почти все события и все лица в романе почерпнуты авторами из самой жизни, из самой действительности.
Под их пером чудодейственно преображались эти события и лица. Серость и обыденность превращалась в презренную пошлость. Незаметные или, во всяком случае, незамечаемые люди, умело скрывающие свою истинную сущность под благополучной внешностью, становились вдруг вопиющими уродами.
Многочисленные эпизодические действующие лица - и в "Двенадцати стульях" и в "Золотом теленке" - неизмеримо ярче и ценнее главного, ведущего сюжет персонажа - Остапа Бендера. Они сотворены из живой плоти, и живая кровь течет в их жилах. Обширная галерея типических фигур, выхваченных острым сатирическим пером из повседневности, действует на страницах обоих романов.
Тут и Эллочка-людоедка, и бесстыдный халтурщик Ляпис-Трубецкой, и "кипучий лентяй" Полесов, и бюрократ Полыхаев с его набором резиновых резолюций, и старик Синицкий - незадачливый сочинитель ребусов и загадок с идеологическим содержанием, и великолепный Васисуалий Лоханкин, разговаривающий ямбом, и Авессалом Владимирович Изнуренков, остряк по профессии, безотказно действующий по заданиям юмористических журналов, и провинциальный фельетонист, "известный всему городу", некогда подписывавшийся "Принц Датский" и сообразно новым временам изменивший псевдоним на "Маховик", и герой профсоюзных "общественных нагрузок" Егор Скумбриевич, и многие, многие другие, щедро рассеянные по страницам обеих книг.
Мы знали многих лиц, послуживших прообразами для этой пестрой галереи. Зарождение и развитие образа у Ильфа и Петрова всегда определялось так: начальная реакция - гнев, протест, возмущение; в бурлении и в пене этих чувств возникал сатирический или гротескный образ; конечная реакция целеустремленность, боевая направленность, стремление сокрушить, убить, разгромить, рассеять, изменить все ненавистное, подлое, мелкое, пошлое в людях.
Столь деловая, почти оперативная направленность творчества могла органически возникнуть лишь у художников, воспитанных советской газетой. И отсюда же, из этой оперативной целеустремленности художественного мышления, естественно установилась связь Ильфа и Петрова с "Правдой", родоначальницей большевистской печати.
Если в романах оба художника не теряли своего публицистического первородства, то в фельетонах, публикуемых на страницах "Правды", и в публицистических очерках о своем последнем путешествии по Америке они сохраняли культуру высокого художественного мастерства.
4
- Под суд!
Ильф часто произносил эти слова, отбрасывая только что прочитанный им новый роман или свежий номер журнала.
- Под суд! - восклицал он, поблескивая стеклами пенсне. - Написал фальшивую, лживую книгу? Под суд! Как ты смеешь писать о том, чего не знаешь? Морочить читателя? Издеваться над ним? Писать книги только затем, чтобы заполнить их одной только видимостью? Бредом сивой кобылы? Под суд! Выпустил плохую картину, без всяких признаков мысли, воодушевления, страсти? Под суд!..
Он не выносил чистеньких работ, добросовестных упражнений в чистописании, выдаваемых за творчество Роман одного из своих друзей, талантливого и кроткого человека, Ильф разнес беспощадно, уничтожающе, помянул свои излюбленные "под суд!" и "бред сивой кобылы", потому что роман был сплошь выдуман, в нем отчетливо сказывалась высокая писательская техника, но не было ни капли настоящей жизни; автор обманывал своего читателя видимостью литературного произведения и писал о том, чего не знает.
Сам Ильф никогда не писал о незнакомых вещах. Чрезвычайно требовательный к себе, он много читал и много работал, много ездил по своей стране и зарубежным землям, многое наблюдал и изучал, прежде чем творчески открыться перед читателем. Он презирал литературу готовых фраз, штампованную литературу, в которой за привычными и обязательно-бесспорными словами тщательно бывают укрыты и вялость мысли, и безмятежность чувств.
- Видно, что человеку смерть как не хочется писать. Зачем же он пишет? Бросай перо, ступай работать в какой угодно другой области. Выбирай! Выбор велик. Работай, живи, радуйся. Но не ври, не насилуй себя, не паразитируй, не скучай, а не то... Под суд!!! - восклицал он, делая движение головой, будто собираясь бодаться.
