Ни слова о политике, о дурной власти или росте преступности — ни слова о том, что вскипало и булькало в умах миллионов, что поглощало все силы, заставляя цепенеть от бессилия, и только, кривя губы, молчать или брызгать слюной, вцепляясь друг другу в глотки… Надя всегда старалась уйти от подобных разговоров, ей казалось, что опустившись до них, она впустит душу неведомого врага — он уляжется на груди как безобидный с виду домашний зверек, потом выпустит когти, вцепится в кожу, прорвет её и прильнет зубами к душе, и всосет её, станет пить, — а душа обмелеет, сдавшись без единого крика, без сопротивления… потому что все, что исходит из вражьего стана, живет, питаясь чужою душой… А скармливать душу свою она никому не хотела!
Она ненавидела то, что творили с её страной, как ненавидела тех, кто в тупой гордыне всевластия шел на это. И презирала покорное стадо, жрущее любую жвачку, какую бы ни подсунули… Да, в этой стране умели терпеть! Терпеть, срываться в запой, а потом исходить словами… Она понимала: быть может, гражданский раж и придает силы — нервит, бодрит и порождает видимость полноты жизни, но самой себе отдавала отчет — это не для нее.
Социум исходил словами, а Надя слов не любила, — любила Володьку и Лариона, любила профессию и старалась по мере сил оградить свой мир, стоящий на трех китах, не допуская в него посторонних. Она строила этот мир изо дня в день, пытаясь защитить его от угрюмого оскала своего хрипящего времени, и упрямо хранила готовность к празднику в его всеперемалывающем кольце.
Надино лицо всегда было готово к празднику, её глаза словно бы ожидали его и заведомо улыбались ему. В детстве, как ей казалось, она безошибочно угадала самую праздничную форму существования — балет. И ринулась в него как в омут головой наперекор средним от природы данным и слабеньким детским силенкам…
Это безрассудное искусство — балет, зыбким островком колеблясь в заболоченном времени, хранило верность прекрасному. И ступив однажды на этот островок, Надя ощутила неверные колебания тверди под ногами и предпочла подобную неопределенность бытия всему остальному — крепко сбитому и надежному.
* * *
К действительности её вернул громогласный взрыв хохота, вмиг разметавший вялую пелену усталости, начавшую сковывать сидящих за новогодним столом. Все встрепенулись, приободрились, начали тормошить друг друга, кликнули переводчицу Инну — похоже, застолье обретало второе дыхание.
— Петер, — хозяин дома поднял свой бокал, — с Новым годом! Вы встретили его здесь, в России — и мы счастливы, что вы с нами! Успехов вам, радости и работы, работы… Пусть здесь сбудутся самые ваши смелые замыслы!
Петер привстал, поклонился, выпил… и все выпили тоже.
— Петер, — чуть растягивая слова воззвала к гостю хозяйка дома, расскажите немного о себе. Простите мне это нескромное любопытство, но… ваша профессия так уникальна, так фантастична! Мы знаем, что вы работали в Гамбурге с Ноймайером…
Надю — да, и не её одну покоробило это хозяйкино выступление. Дали бы человеку в себя прийти, осмотреться… успеет ещё рассказать — он же даже к работе ещё не успел приступить. Так нет — вынь ей, да положь: пригласили гостя заморского — так пускай харч отрабатывает! Надежда успела заметить быстрые взгляды, которыми обменялись Грома с Сережей, — и во взглядах этих была с трудом скрываемая неловкость…
Однако, Петер… он будто только того и ждал — откинулся на спинку стула, обеими ладонями отмахнул со лба темные пряди волос и заговорил.
И тут Инна показала такой высочайший класс перевода, что многие с восхищением и даже с каким-то недоверием, — мол, полно, это уж чересчур! уставились на нее. Монолог Петера она переводила почти дословно, используя свой многолетний опыт синхронистки, и её речь, — яркая, эффектная, интонационно окрашенная, — накладывалась на негромкий сдержанный говор немца.
— Да, работал. Но совсем немного. В последние годы я старался больше ездить, смотреть… поглядел, что делает Бежар, Ролан Пти. Джоффри в Америке… Я очень жадный, — он улыбнулся, — хочу взять все, что можно! Типичный вечный студент — кажется, так у Чехова? Вот и я никак не могу перестать учиться. Знаю, что пора, — тут он употребил немецкое выражение, которое Инна, не моргнув глазом, перевела как «въезжать в профессию». Надо самому что-то ставить. Я сделал кое-что и довольно удачно. В Берлине, в Праге… Но это были только подступы к профессии, к самому себе. Многое меня не устраивало, я искал, нервничал. Но теперь, кажется, нащупал кое-что… во всяком случае, я верю в будущий успех московского спектакля.
— А как вы собираетесь въезжать в профессию, — с ехидной усмешкой поинтересовалась Надя, — верхом на чалом мерине или на белом Мерседесе?
— На мерине, конечно, спокойнее, — вдумчиво молвил Петер. Выдержал паузу, покачал головой и развел руками, — но на нем далеко не уедешь… Нет, выбираю Мерседес!
Отовсюду послышались возгласы одобрения, крики «браво», кто-то зааплодировал. Петер наполнил свой бокал и поднял его.
— Выпьем за сбычу мечт! Этому тосту научили меня словаки. Пусть сбудутся все ваши мечты, прекрасные дамы! — он встал, слегка поклонился собранию и выпил бокал до дна.
Тут в разговор вступил Давид — Дато, сидящий по правую руку от хозяина. Весь вечер он пил только Хванчкару, не притрагиваясь ни к коньяку, ни к шампанскому, и теперь сидел, навалившись широкой грудью на стол и рассматривая на свет искрящие грани бокала, полного темной жаркой крови грузинской земли.
— Петер, я слышал, вы работали в Париже с Патриком Дюпоном — нынешним руководителем балетной труппы Гранд Опера. Он ведь совсем молодой?
— Да, ему тридцать пять как и мне. Не знаю, можно ли назвать этот возраст молодостью… Но для человека, который возглавляет труппу такого театра как Опера, безусловно да! Я помогал ему перенести на сцену «Пале Гарнье» спектакль Ноймайера «Сон в летнюю ночь». Знаете, теперь Опера как-то больше принято называть Пале Гарнье, а жаль… Опера де Пари — это как Нотр Дам, как Кремль, как Берлинская стена, если хотите!
— Ну-ну, — улыбнулся, щелкая зажигалкой, Сережа, сидящий от Георгия по левую руку. Теперь, при свете свечей, он словно сиял в ореоле из золота рыжих волос. — Бетонную стену не стоит равнять с Нотр Дам…
— Петер, — Георгий постарался подавить назревавшую дискуссию ещё в зародыше, — расскажите нам об этом спектакле и о парижских этуаль… какие они? Говорят, этот спектакль — нечто особенное. Это так?
— Каковы настоящие этуаль? Они… — Петер залпом осушил свой бокал, они живут в танце, как поют в лесу птички Божьи! Как о них рассказать? Моник Лудьер… Невесомая, истаивающая от утонченности чувств душа, словно по чьей-то прихоти обретшая телесность. Настоящая этуаль Пале Гарнье — это владычица! Царство красоты — её царство, чуть по театральному преувеличенное и эффектное. И «Сон» Ноймайера — о, Бог мой, это надо видеть… Это иная реальность. Волшебство! Фантастическая природа театральности в нем словно бы приподнята на котурны и озарена призрачным зыбким светом. В нем все поет гимн этому волшебству — Театру с большой буквы. Белый с золотом, подбитый голубым шелком шлейф Ипполиты так велик, что покрывает почти весь планшет сцены. Его несут десять прелестных девочек только для того, чтобы Ипполита, словно бы по своей прихоти, смогла вмиг отбросить его и насладиться танцем! Элизабет Платель… О, она не ходит, не ступает по сцене — она одаривает её своим присутствием! Ее сладкодышащие большие классические позы раскрываются с такой радостной молодой упругостью, с таким щедрым чувством, как будто всю себя она приносит в дар тем, кто пришли взглянуть на нее… Она дарит вам свою красоту, словно шепчет: «Взгляните! Для какой радости, для каких откровений сотворен человек!» А потом упадает во тьме лазоревый занавес, а за ним… дым, звездная ночь, царство фей! Шелестят удлиненные листья деревьев, серебрятся в дымке силуэты обитателей лесного мира, которым правят Оберон и Титания. Кисти их рук трепещут… А на ветвях качается Пэк — буйноволосый, лукавый, по-детски открытый любви, с красной розой в руке. Пэк ворожит этим призрачным царством. Он заговорщически прикладывает палец к губам: тс-с-с-с… это тайна! Балет — тайна. Сон в летнюю ночь… Жизнь наша тайна, где фантазии провоцируют реальность, которая оказывается, порой, причудливее самого чудесного сна… И Титания, облитая серебром, покачиваясь на руках эльфов, тихонечко опускается на землю, чтобы уснуть посреди дивной геометрии переплетенных тел…
Петер явно рассчитывал произвести эффект своим рассказом и он его произвел! Конечно, он знал, что его переводчица — профессионал высокого класса, знал, что перевод Инны отличается потрясающей точностью. Но в эту новогоднюю ночь её работа была скорее вдохновенным искусством, а такого даже он, как видно, не ожидал…
