- Что же, отлично, - говорил Пепко. - А главное, все так просто: барышня распевает чувствительные романсы, папахен винтит, мутерхен пьет чай, а дьякон играет в рюхи.
Движимые любопытством, мы даже зашли в мелочную лавочку и купили папирос. Пепко познакомился с лавочником и узнал, что поет дочь какого-то немца-аптекаря.
- Ну, я немок не люблю, ваше степенство, хотя и среди них попадаются аппетитные шмандкухены...
Когда мы возвращались домой, Пепко сделал неприятное открытие.
- Отлично было бы теперь чайку напиться, братику, только вот самовара у нас с тобой нет... Да и вообще, где мы будем утолять голод и жажду?
Вопрос был тем серьезнее, что раньше мы о нем как-то не подумали. Все наше хозяйство заключалось в гитаре.
- Постой, эврика... - думал вслух Пепко. - Видел давеча вывеску: ресторан "Роза"? Очевидно, сама судьба позаботилась о нас... Идем. Я жажду...
Ресторан "Роза" занимал место в самом центре. При ресторане был недурной садик с отдельными деревянными будочками. Даже был бильярд и порядочная общая зала с эстрадой. Вообще полное трактирное великолепие, подкрашенное дачной обстановкой. В садике пахло акациями и распускавшимися сиренями.
- Бутылку пива!.. - командовал Пепко тоном трактирного завсегдатая.
"Человек" молча сделал налево кругом и, взмахнув салфеткой, удалился. Существование этого дачного ресторана навело меня на грустные размышления. Опять трактир и трактирная жизнь... Почему-то мне сделалось грустно. Зато Пепко торжествовал. Он чувствовал себя, как рыба в воде. Выпив бутылку пива, он впал в блаженное состояние.
- А право, не дурно, - говорил Пепко, - и садик, и фонарики, и акации...
Эти мысли вслух были прерваны появлением двух особ. Это были женщины на пути к подозрению. Они появились точно из-под земли. Подведенные глаза, увядшие лица, убогая роскошь нарядов говорили в их пользу. Пепко взглянул вопросительно на меня и издал "неопределенный звук", как говорится в излюбленных им женских романах.
- Що се таке? - спросил он почему-то на хохлацком жаргоне. - Во всяком случае это интересно...
Становилось уже темно, и сад осветился разноцветными фонариками. "Особы" продолжали гулять, не обращая на нас никакого внимания. Пепко прошел по аллее, чтобы встретиться с ними, - опять никакого внимания.
- Что они тут делают? Что они такое сами по себе, наконец?.. Меня этот женский вопрос интересует...
Мы отправились в залу и там встретили еще несколько таких же подозрительных дам, разгуливавших парочками. У одного столика сидел вернее, лежал - какой-то подозрительный мужчина. Он уронил голову на стол и спал в самой неудобной позе.
- Ба! да ведь это Карлуша, Карл Иваныч Гамм, - изумился Пепко, разводя руками. - Вот так штука! А это - его хор, другими словами - олицетворение моих кормилиц букв: а, о и е.
Пепко без церемонии растолкал спавшего хормейстера, который с трудом поднял отяжелевшую голову и долго не мог прийти в себя.
- Румочку водки... - проговорил он, наконец.
- Что вы тут делаете, мейн герр?
- Доннер веттер, я ничего не делай... Доннер веттер, всего одна румочка водки, герр Поп.
- А зельтерской хотите, Карл Иваныч?
- Швамдрюбер... Я честный человек и не хочу зельтер.
Видимо, Карл Иваныч находился в последнем периоде жесточайшего запоя и ничего не мог понять, кроме своей "эйн румочки".
- Милейший немец этот Карл Иваныч, - объяснял Пепко, оставив в покое хормейстера. - Только ужасно пьет... И талантливый человек при этом. Хор принадлежит его жене, то есть даже не жене, а какому-то третьему подставному лицу. Черт их разберет... Кстати, я еще не слыхал, как исполняются на сцене мои сладкие звуки. Интересно во всяком случае... Одним словом, сюрприз. Вот тебе и дача и невинные забавы детства. Я могу про себя воскликнуть словами Карамзина: "Бедная Лиза, где твоя невинность"... Гм... да... вообще... Одним словом, свинство. Я это уже чувствую...
Проходившая мимо очень хорошенькая хористка подтвердила последнюю мысль Пепки своей очаровательной улыбкой.
- Друг, я погибаю... - трагически прошептал Пепко, порываясь идти за ней. - О ты, которая цветка весеннего свежей и которой черных глаз глубина превратила меня в чернила... "Гафиз убит, а что его сгубило? Дитя, свой черный глаз бы ты спросила"... Я теперь в положении священной римской империи, которая мало-помалу, не вдруг, постепенно, шаг за шагом падала, падала и, наконец, совсем разрушилась. О, моя юность, о, мое неопытное сердце...
К моему удивлению, Карл Иваныч не дольше как через час сидел за роялем и аккомпанировал своему хору. Прельстившая Пепку хористка оказалась недурной солисткой. Мы с Пепкой представляли собой "благородную публику". Показались в дверях залы две фуражки с красным околышем и скрылись. Очевидно, дачная публика стеснялась.
- Браво! - кричал Пепко, аплодируя хору. - Да, мы должны поощрять искусство... Человек, бутылку пива!
Последующие события нашего первого дачного дня были подернуты дымкой. За нашим столиком оказались и Карл Иваныч, и очаровательная солистка, и какой-то чахоточный бас.
- Меня зовут Мелюдэ, - рекомендовалась красавица.
Когда я проснулся на следующий день, на полу нашей дачи врастяжку спал Карл Иваныч Гамм. Пепко спал совсем одетый на лавке, подложив связку лекций вместо подушки. Меня охватило какое-то жуткое чувство: и стыдно, и гадко, и хотелось убежать от самого себя.
Через полчаса происходила такая трогательная сцена:
- Эй ты, погибшее, но милое создание! - будил Пепко гостя. - Вставай, немец...
- Доннер веттер... румочку...
Когда Карл Иваныч сел, Пепко подошел к нему, присел на корточки и проговорил:
- Послушай, Карлуша, ты - одна добрая, хорошая, немецкая свинья, а я просто русская свинья. Вместе мы составляем свинство.
XVI
В течение какой-нибудь недели мы совершенно "определились", как дачники. Мы уже приспособились к новым условиям существования и сделались нераздельной, живой, органической частью дачного целого. Когда мы с Пепкой гуляли, дачные барышни смотрели на нас с чувством собственности. "Наши тронулись", как говорил Пепко про других дачников. Благодаря некоторым вольностям дачного существования мы знали всю подноготную не только наших соседей, но и всех вообще: кто и где служит, сколько членов семьи, какой порядок жизни, даже какие добродетели и недостатки. Пепко завел послужной список дачных девиц и выставлял им баллы в поведении.
- Интересно, что из этого выйдет к осени, - соображал он, делая в уме какие-то таинственные математические комбинации. - Аптекарской дочери я уже поставил четыре в поведении, потому что она на вокзале делала глазки тятенькину провизору... Не полагается это одной доброй дочери... Вот не знаю, как быть с одной жидовочкой... Общая мерка не годится, потому что нужно принять во внимание темперамент, расу и термометр Реомюра. Я заметил, что главное влияние на нее оказывает именно температура: при двенадцати градусах тепла она скромна, при пятнадцати градусах являются признаки смутного девичьего беспокойства, при восемнадцати она сама смотрит на мужчин. Интересно, что с ней будет при температуре в тридцать градусов? Я сильно опасаюсь, что она в июле бросится на шею первому чухонцу... Да, цифры безжалостны.
У нас быстро сформировались свои дачные привычки. Я, например, любил вставать очень рано и отправлялся гулять. Это был интересный момент. Все дачи еще спали. Исключение представляла дачная детвора, которую в это время кормили и поили мамки, бонны и няньки. Молодое дачное поколение пользовалось в эти часы неограниченной свободой действия и костюмов. Мамаши еще спали, а малые дети не превращались еще в жертвы нарядных детских костюмчиков. Эта трагическая метаморфоза происходила только часам к двенадцати, когда маленькие мученики и мученицы показывались во всеоружии белых передников, летних платьиц и дальнейших подробностей, каковые не полагалось пачкать, мять и рвать.
А как хорошо было ранним утром в парке, где так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым часам бродил по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал свой бесконечный роман. Я не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве, как и я. Он находился в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
- Как поживаете, Карл Иваныч?
- О благодарим к вам: очень карошо. А где герр Поп? Бессовестельник, просыпывает лючшую дню...
Я возвращался домой только к чаю, который устраивала мне старуха, мать Алексея. Мы пользовались хозяйским самоваром на условии "сколько положите". Пепко спал в сенях и просыпался только к десяти часам, поэтому мне приходилось наслаждаться одному. Я открывал окно и делался свидетелем все одной и той же сцены. Напротив нас была большая дача, населенная многочисленным семейством. В этот час утра, пока еще все спали, родоначальница немецкого гнезда, очень почтенная и красивая старуха, выходила на улицу и садилась на скамью. Она делала это методически, с немецкой аккуратностью, и целые часы оставалась неподвижной, как статуя, наблюдая закипавшую дачную жизнь. По шоссе катились чухонские таратайки, мимо дач сновали булочники, разносчики, медленно проезжал от дачи к даче мясник, летели на всех парах в мелочную лавочку развязные дачные горничные и кухарки. Одним словом, дачная жизнь закипала. Вероятно, старухе немке был прописан свежий воздух, и она дышала самым добросовестным образом определенное количество времени, как было предписано. Это скромное занятие обыкновенно нарушалось появлением дачного мужика Васьки. Он вывертывался откуда-то из-за угла, выходил на шоссе, оглядывался и начинал монолог приблизительно в такой форме:
