в мою дверь всегда стучался кто-то другой. На семинарах, зажигая сигарету – а в те годы это можно было делать, – я ждал, что ты откроешь дверь. В переполненном кинотеатре, в баре с друзьями – везде я ждал. Но не мог тебя найти, и ты никогда не приходила. Сколько вечеринок я посетил, и все продолжал надеяться, что случайно встречу тебя, и иногда почти думал, что встретил, но всякий раз это была не ты; тебе тогда было два года, и, пока мы заказывали по второму коктейлю, родители читали тебе вторую сказку на ночь. Как водится, часики тикали. В конце концов я перестал ждать, потому что перестал верить, что ты забредешь в мою жизнь, потому что больше не верил, что ты существуешь. Все остальное в моей жизни случилось: мисс Маргутта, мой брак, Италия, мой сын, моя карьера, мои книги, – но ты нет. Я перестал ждать и научился жить без тебя.
– А чего ты так отчаянно хотел все эти годы?
– Кого-то, кто знал бы меня изнутри, в общем, себя в твоем обличии.
– Давай зайдем, – сказала она.
На мгновение я подумал, что она хочет подняться наверх, и с ужасом представил, как мы потревожим жильца, который теперь живет в моей квартире.
– Лучше не надо.
– Я имею в виду в подъезд.
Не дожидаясь моего ответа, она открыла большую стеклянную дверь.
Я сказал ей, что теперь, почти тридцать лет спустя, в подъезде по-прежнему привычно пахнет кошками, плесенью и гниющей деревянной облицовкой.
– Подъезды никогда не стареют, разве ты не знал? Встань здесь, – сказала она, снова принимаясь меня фотографировать. Она все время пятилась, чтобы я влез в кадр, а меня прямо притягивало к ней.
– Ты сдвинулся с места.
– Миранда, – наконец произнес я. – Ничего подобного со мной никогда не происходило. И вот что меня пугает…
– Что на этот раз?
– Я мог опоздать на поезд и так и не узнать, каким мертвым был всю жизнь.
– Ты просто боишься.
– Но чего?
– Того, что завтра все это может разлететься по ветру. Но это не так.
И теперь, стоя в старом подъезде, запах которого я так хорошо знал, я хотел рассказать ей о том, как странно снова оказаться здесь и почувствовать, что все годы посередине были просто ничейной землей с мелкими, тривиальными радостями – словно ржавчиной на моей жизни. Я хочу соскрести ржавчину, начать здесь все сначала и заново прожить с тобой всю жизнь.
Вслух этих слов я не произнес и просто стоял, не шевелясь.
– Что такое? – спросила она.
Я покачал головой и вместо ответа процитировал Гете, изменив одно местоимение:
– До сих пор все в моей жизни было лишь прологом, лишь промедлением, лишь времяпровождением, лишь потерей времени, пока я не узнал тебя [11].
Я все приближался и приближался к ней, и она опустила фотоаппарат. Она знала, что я ее поцелую, и вжалась спиной в стену: «Целуй меня, просто целуй». Я обхватил ее щеки руками и прижался губами к ее губам; поцеловал сначала нежно, а потом со всей страстью и желанием, которые пытался подавить с обеда, когда смотрел, как она споласкивает тарелки, как наклоняется над рыбным прилавком, разговаривая с продавцом, – уже тогда мне хотелось поцеловать ее лицо, шею, плечи. Я думал, что вспомню девушку, которую целовал много лет назад в этом же подъезде, но вспомнил только неубиваемую вонь заплесневевшего коврика. «Подъезды никогда не стареют. И мы тоже, – подумал я. – О, но все-таки мы стареем. Мы просто не взрослеем».
– Я знала, что так будет, – сказала она.
– Как так?
– Не знаю, – ответила она, а мгновение спустя прибавила: – Еще.
И оттого, что я отреагировал недостаточно быстро, она притянула меня к себе и, не сдерживаясь, поцеловала, так широко открыв рот, что я замер от изумления. Она сжимала мое лицо обеими руками и вдруг совершенно неожиданно обхватила одной рукой мой твердеющий член.
– Я знала, что понравлюсь ему.
Мы покинули мой старый дом и прошли вдоль прилавков уличных торговцев, которые, казалось, никогда не ложились спать. В переулках все еще бродило веселье, и мне приятно было видеть радостных гуляк, переполненные рестораны и enoteche, энотеки, все с инфракрасными обогревателями.
– Люблю эти ночные улочки, – заметила Миранда. – Я здесь выросла.
Я обнял ее и снова поцеловал. Мне нравилось, когда она говорила о своей жизни. Я сказал ей, что хочу знать о ней все.
– А я о тебе, – ответила она. И чуть позже прибавила: – Но кое-чего ты, может быть, и не захочешь знать. Обо мне.
Слова, которые она только что произнесла, приглушили радость и тепло этих минут. Что она имеет в виду?
– Мне не стоило бы тебе об этом говорить, но я должна рассказать то, что никогда никому не рассказывала, потому что никогда не встречала человека, который хочет меня такой, какая я есть, или, скорее, такой, какой я стала. И лучше, чтобы ты узнал об этом в самом начале, потому что если сейчас я тебе не признаюсь, то буду вынуждена скрывать даже от тебя. Когда ты узнаешь этот секрет, мне больше нечего будет скрывать. А у тебя нет такого секрета, секрета, лежащего на душе столь тяжким бременем, что он становится стеной, снести которую невозможно? Я хочу снести свою стену, прежде чем мы займемся любовью, – сказала она.
– Конечно, секрет у меня есть. У нас у всех есть секреты, – сказал я. – Каждый из нас, словно Луна, показывает Земле некоторые свои стороны, но никогда всю сферу целиком. Большинство так и не встречает тех, кто понимает их во всей полноте и округлости. Я показываю людям только тот кусочек себя, который они, по моему мнению, в состоянии понять; одним – одни кусочки, другим – другие. Но всегда остается темная сторона, которая ведома только мне.
– Я хочу узнать эту твою темную сторону, поделись ею со мной сейчас. Ты первый, потому что моя куда хуже твоей, что бы ты мне ни рассказал.
Возможно, мне помогло то, что разговаривали мы в темноте, а потому, когда мы приблизились к базилике Санта-Мария-ин-Трастевере, я рассказал ей о мисс Маргутта.
– Дело в том, что первый и единственный раз мы занялись любовью в задрипанной дешевой гостинице в Лондоне. Мы разделись сразу, как хозяин показал нам номер. Было часов пять вечера. Мы обнялись, поцеловались, снова обнялись, но слишком старались и упорствовали, думая, что если желание нас и подвело, то оно вернется сию же минуту. Однако этого не произошло. Я
