Французам разрешено купаться здесь каждый день, кроме четверга, потому что четверги отданы шейхам бедуинов – по распоряжению военных французских властей, не желающих вызывать недовольство и дразнить наименее враждебные им племена.
Сегодня как раз четверг. Мермоз направляет верблюда именно туда, хотя и в обход, из осторожности. Он спешивается на расстоянии полукилометра, оставляя верблюда, и тайком подбирается к ближайшей скале. У входа в тысячелетний термальный комплекс привязано с полдюжины верблюдов, а четверо стражников-бедуинов с ятаганами за поясом невозмутимо сидят в тени.
Мермоз делает круг и исчезает под землей, нырнув в боковой ход в скалах. Слабого отсвета факелов хватает, чтобы ориентироваться, и он бесшумно спускается по каменным ступеням, пока ухо не начинает различать плеск воды. Но в подземный зал с термальными источниками он не входит, а сворачивает в параллельный боковой проход, по которому движется, пока не находит отверстие в каменной стене величиной с ладонь и заглядывает в него. То, что предстает его взору, превращает его в камень, подобный окружающим его тысячелетним скалам: обнаженная женщина, до боли прекрасная, льет воду на смуглую кожу. Это, должно быть, одна из жен шейха, возможно, самая любимая. Взглянуть ей в лицо – и то уже здесь нетерпимое оскорбление, а уж насладиться зрелищем кожи цвета оливкового масла, крепких грудей и черного треугольника в низу живота – смертный приговор. Но парализовал его вовсе не страх, а красота этой юной сирийской женщины, которая даже в изящной манере лить на себя из ковша воду обнаруживает поразительную элегантность. Ему кажется, что глаза его видят не кого-нибудь, а саму царицу Зенобию в тех самых подземных термах, в которых время застыло навечно.
То ли из-за галопирующего стука обезумевшего сердца в его груди, то ли почувствовав обнаженной кожей жар его взгляда, но она инстинктивно приподнимает голову – как раз в том направлении, откуда Мермоз следит за ней через отверстие в скале, и их взгляды встречаются. Стоит ей закричать, как четверо стражей ринутся внутрь и у него будет меньше минуты, чтобы взбежать по ступеням и найти тот коридор, который выведет его к боковому выходу. Не поймать его невозможно, приговор, отличный от смерти, также невозможен. От каждой секунды промедления с бегством зависит его жизнь. Но он не бежит. Даже в мыслях нет. Он увяз во взгляде черных сверкающих глаз и интуитивно, в силу того знания, что превыше рациональной логики, уверен, что она не закричит. И она этого не делает.
В неверном свете факелов, в котором ее кожа выглядит еще темнее, она подходит к нему ближе, ступая мягко, словно ее босые ножки подбиты подушечками, как у черной пантеры. Подходит вплотную к отверстию, через которое смотрит Мермоз, прильнув лицом к камням. В ее взгляде – спокойствие, понять которое ему не дано.
Стена в этом месте испещрена дырочками от камушков, которые постепенно осыпались. Она прижимается телом к стене, и рука Мермоза, пройдя сквозь одно из отверстий, касается ее живота. Кожа гладкая, словно намазана ароматическим маслом, и на ощупь такая нежная и мягкая, что у него дыбом встают волоски на теле. Рука перемещается вверх, доходит до грудей, и теперь у него встает уже все. Она находит еще одно отверстие, пониже, и продевает в него свою руку, и касается его. Ее пальцы ощупывают ему живот, затем спускаются ниже. Глаза Мермоза горят и отливают в свете факелов.
С тех самых пор четвергов он ждет с тем же нетерпением, что бедуины – дождя.
В Пальмире ему удалось утолить жажду летать. Взмывая в небо, он чувствует, что все встает на свои места. Летает он с сидящим впереди полусонным механиком, и все рычаги управления – в его руках. И больше ничего во всем мире нет – некому угождать, некому подчиняться, не к кому питать отвращение. Полет – это нечто законченное, совершенное, в нем нет ничего лишнего, а все, что нужно, – в наличии. Он пролетает над песками пустыни на низкой высоте и глядит на собственную тень на песке. «Это я и есть», – говорит он себе.
Глава 11. Офис фабрики Тюильри-де-Бурлон (Париж), 1923 год
Сидя в своем кабинете размером с платяной шкаф, Тони бросает нетерпеливые взгляды на висящие на стене часы. Секундная стрелка ползет еле-еле, хромает не хуже месье Шаррона. Полный круг по циферблату – отмеряя минуту – она обходит за год. А чтоб дойти до пяти вечера – понадобится тысяча.
Его ждет Луиза вместе со своим братом Оливье и несколькими приятелями. Он шагает по проспекту Сен-Жермен-де-Пре, а они все уже там, в «Брассери Липп», весело толкаются за столиком в этом пестром заведении, декорированном в стиле ар-деко, с его золочеными потолками, расписанными мифологическими сюжетами, и люстрами-тюльпанами, порхающими над их головами, словно бабочки. Официант, давний их знакомый, уже несет им на подносе кувшин с лимонадом и еще один – с эльзасским вином.
Ему ужасно нравится «У Липпа», с этими их габсбургскими сосисками, пивом с шапками густой пены в огромных, как трофеи, бокалах, с шумом и толкотней.
– Принесите нам селедку под маринадом! – просит Анри.
– И сосиски с квашеной капустой! – вносит свой вклад в заказ Оливье.
– С двойной порцией капусты! – добавляет Тони.
Лулу шепчет ему на ухо:
– Нам нужно поговорить.
– Да, конечно. Но сначала нам нужно выпить, верно, Бертран?
– И за что будем пить?
– Давайте выпьем за сегодняшний день.
– Только за это?
– А тебе мало, Анри? Это же экстраординарно! Нет ничего лучше, чем настоящий момент.
– Давайте выпьем!
Тони торопит – всем нужно поскорей наполнить бокалы.
– Ну же, давайте! Мы не
