похожими не внешность, не цвет волос и глаз, а человеческая душевность, которую тотчас же чувствуешь и безошибочно узнаешь.
Устроившись почти в проходе, в ногах у всех, Ираида Ивановна сидела тесно окруженная сыновьями. Младшенького она то и дело подкармливала грудью, а остальные как бы приросли к ней, не принимали участия в игре Вовки-командира.
…Мы все чаще и чаще останавливались. За весь день миновали всего три станции. В сторону фронта прошло четыре военных эшелона. Потом и они перестали попадаться. На какой-то большой станции толпы беженцев пытались втиснуться в наш вагон. Мы оборонялись как могли: кричали, ругались, грозились вызвать охрану, которой, конечно же, не было. Один раз явились какие-то представители власти, но и они, оглушенные криками, отстали от нас.
Всю ночь до утра мы простояли на каком-то безымянном разъезде; не тронулись и к полудню. Ни из тыла, куда мы рвались и медленно-медленно ехали, ни с фронта вестей не было, и это ужасно тревожило. Откуда-то мы все-таки узнали, что Молотов выступал по радио. Значит, война началась. Не провокация это, не стычка — Германия напала на нас.
С тех пор как мы в панике снялись с насиженных мест, прошло больше суток. Продуктов мы взяли немного и почти все уже съели вчера к обеду. Взрослые потерпят, а дети как? На полустанке не было ни магазина, ни буфета, и только в полукилометре виднелось село. Пойти туда? Опасно! Вдруг поезд тронется! Но время шло, а он все стоял как прикованный, с утра уже десять раз можно было обернуться и чем-нибудь разжиться в деревеньке этой. Наконец, не вытерпев, три женщины на свой страх и риск решили сходить туда, среди них была и Ираида Ивановна. Она взяла с собой младшенького и старшего сына, а Боре и Шурику велела сидеть в вагоне.
И тут, как будто по чьей-то злой воле, едва они вошли в село, паровоз дал гудок, зашипел тормозами и двинулся. Мы едва успели взобраться в вагон. Кого-то на ходу уже втащили за руки и, придя в себя немного, вспомнили об ушедших в село.
— Бабоньки, ой! Те, трое-то, остались! — испуганно закричала одна. — Ах, остали-ись!..
— Мама! Мама осталась! — заревел пятилетний Боря.
— Что же теперь делать-то? Что делать, а?!
— Сорвите стоп-кран! Немедленно остановите поезд!
— А где стоп-кран?
— Откуда в товарняке стоп-кран?
— Да что же это за безобразие такое? Хотя бы за полчаса предупреждали, мы этого так не оставим, мы жаловаться будем!
— Надо начальника станции призвать к ответу!
Женщины так раскричались, что заглушили стук колес. В вагоне поднялся ужасный переполох, а тут еще громкий плач сынишек Ираиды Ивановны резал по живому, разрывал сердце на части.
— Мамочка наша отстала! Ма-ма-амочка!
— Мама! Мамочка! А-а…
Боря и Шурик ревели в один голос. Света пробралась к ним и стала успокаивать их, прижимать к себе.
— Не плачьте, маленькие, не плачьте. Мама догонит нас на следующем поезде. Не пройдет и часа, как догонит.
— Товарищи, они же теперь не догонят нас! Что же мы с детьми делать будем? — оглядываясь по сторонам, проговорила Алевтина Павловна.
— О боже мой! — возмущенно затрясла вскинутыми руками Елизавета Сергеевна. — Надо было оставить детей на вокзале! Вот он, результат самоволия, — зло и торжествующе зазвенел ее голосок. — Сколько раз предупреждала: не уходите никуда, не уходите!
Теперь что ни говори, что ни кричи, как ни размахивай руками, а поезд все шибче катил, набирал скорость, и детей уже не ссадишь, опоздали!
Вдруг Муся-Строптивая, стоявшая у дверей, тоскливо закричала:
— Бабы, глядите — бегут они, бегут!
Мы бросились к дверям. Железная дорога за разъездом круто сворачивала к селу, и три наши женщины изо всех сил неслись наперерез поезду. Ираиду Ивановну я увидела сразу: она бежала тяжело, неуклюже, обеими руками прижимая к груди ребенка, семилетний Ваня намного опередил свою мать. Каких-то триста метров отделяло их теперь от эшелона. В вагоне кричали, визжали, махали руками.
Мы со Светой вцепились в Борю и Шурика, боясь, как бы они не выпрыгнули на ходу. Невыносимо было слышать их душераздирающие крики: «Мама, мама!» Я судорожно обхватила Шурика за плечи, но он с невероятной для малыша силой дважды вырывался из моих рук и бросался под ноги женщинам, столпившимся у перекладины в дверях, пытаясь пробиться наружу.
Крики и вопли женщин еще больше взвинчивали детей.
— Рая! Рая! Ну еще! Еще! — кричали из вагона, хотя и знали, что их не услышат. — Маша, быстрее, ну давай, давай!
— Не видишь, что ли! Останови же!
— Ослеп, проклятый! — ругали они машиниста паровоза.
От беспомощности, отчаяния, злости многие стучали ногами об пол, колотили кулаками по стене вагона, плакали, хватались за головы, кому-то стало плохо. Но поезд не остановился. Наоборот, он мчал все быстрее и быстрее. Теперь женщины, бежавшие из последних сил, начали отставать. Вскоре, то ли выдохшись, то ли совсем потеряв надежду догнать нас, две из них бессильно и сломленно опустились на землю. Только несчастная Ираида Ивановна продолжала бежать. Но и она стремительно отставала, и сколько могли мы видеть ее, она все бежала и бежала, пока совсем не скрылась из виду.
Поезд, не шелохнувшийся со вчерашнего дня, теперь летел, гнал на всех парах, но этому никто не радовался. И, как только Ираида Ивановна исчезла, канула в зеленом пространстве, в вагоне нависло гнетущее молчание. Не было сил смотреть в глаза друг другу, какая-тв неумолимая вина легла на каждого из нас, ссутулила плечи. Даже дети Ираиды Ивановны притихли и подавленно молчали вместе со всеми. Может, поняли они, какая страшная беда свалилась на них, или устали от долгих слез — не знаю, но они съежились, понурые сидели, жалкие. Изредка содрогаясь и судорожно всхлипывая, они переглядывались и все теснее, крепче жались друг к другу.
Вскоре Елизавета Сергеевна, оправившись немного, взялась решать судьбу двух этих ребятишек.
— Я сомневаюсь, что Ираида Ивановна сможет нас догнать, — сказала она с какой-то бесцеремонной уверенностью. — Сами знаете, какая сейчас обстановка. Страна — на военном положении. Что мы должны? Мы должны позаботиться о судьбе малышей. Прошу, товарищи, у кого какие будут предложения?
Но никто не отозвался. Женщины молчали. И только когда одна из нас робко подала голос, пытаясь высказать какие-то соображения, все, перебивая друг друга, заговорили разом.
— Оставим на следующей станции, там и дождутся свою мать.
— Ты что, в своем уме? Нет! Оставить несмышленышей одних! Да они же пропадут!
— Я же не на улице предлагаю их оставить. Мы поручим начальнику
