огне.
— Страшные вещи ты говоришь, страшные, — прошептала она.
— А что если умер, и все — словно тебя не было. Прах к праху и лопух на могиле. Помнишь? — Галя не ответила, она, казалось, и не слушала, как оглохшая, молча вглядывалась в Сингапура, и, казалось, что-то шептала. — Я думал об этом. Жутко, — продолжал он негромко. — Вот что страшно — прах к праху. А огонь, это даже очень ничего. Это не страшно. Я последнее время часто думаю о смерти, до того додумался, что стихотворение сочинил — ма-аленькое такое: Прости меня жизнь за мою любовь к смерти. Любовь безрассудна… а ты коротка.
Перечитав его, понял, что все это как-то несерьезно, вся эта смерть, вернее, все эти мысли о ней. Кого не послушай, все отзываются о смерти, как-то… несерьезно. Как-то поэтично. Не хотим мы ассоциировать смерть с истлевшими кишками, гноящимся, разлагающимся лицом… Смерть — это, что-то такое другое, потаенное, не объяснимое, не укладывающаяся в земные телесные рамки. Мы ее словно заговариваем: в любви ей признаёмся, жертвы ей приносим, смеемся над ней, даже шутим. Всё узнать хотим, выведать — а какая ты, смерть? Ведь не старуха же с косой. И зачем мы вообще родились, если суждено умереть? Опять же — умереть, это что? Райские кущи, адский огонь или лопух на могиле? И если есть жизнь вечная, то… зачем мы проживаем жизнь эту? И все, с кем бы ни говорил о смерти, все сходятся в одном: если мы и вправду смертны, то и жить надо на полную катушку. Иначе, зачем я родился. Ни к чему мысли эти, о смерти, не приводят, убеждаешься лишь, что жить надо в свой кайф, чтобы не жизнь — Голливуд: сплошные животные инстинкты в виде секса, выпивки и жрачки. А духовность — потом — там, на том свете. Там, все равно, все вечно и никакого секса. Так что времени для раскаяния — дальше некуда. А если прах к праху, тем более — живи и наслаждайся. Что любопытно, — о смерти по-настоящему задумываются или старики или инвалиды, которым земные радости уже не в радость. А у меня пока всё в норме и печень без цирроза. Так что, приходи ко мне лет через двадцать, тогда я, думаю, созрею для спасения, к этому времени жизнь меня поломает: жена бросит, с работы уволят, цирроз обнаружится и рак предстательной железы. Вот тогда я тебя буду ждать. Только не прозевай, а то меня какие-нибудь спасатели Малибу перехватят, в виде муновцев или им подобным. Падальщики, — уже нервно закончил он, не мигая смотря на Галю. Та продолжала что-то беззвучно шептать.
— Ну ладно, — не дождавшись никакого ответа, произнес он, — чай попили и славно. Мне работать надо. Создавать не угодные Богу лукавые цветочки-лютики. — Он отошел от балкона и остановился посреди зала, засунув руки в карманы джинсов. Поднялся Паневин, Галя продолжала сидеть в кресле.
— Ну хорошо, — неожиданно сдался Сингапур, — Решила меня спасти — спасай. Только как? Как ты собираешься меня спасать?
— Не пиши больше картины, — произнесла она.
— Хорошо — это первое, — он обычно поднял руку и загнул мизинец. — Второе.
— Отдай все и иди за мной.
— Что всё и кому? И куда идти?
— Нуждающимся. Как велел Бог. А идти — за мной.
— Хорошо. А как ты себе это представляешь? Я продаю квартиру выхожу на центральную площадь с транспарантом — «Каждому нуждающемуся — по рублю». Или как?
— Да, — согласилась она.
— А ведь ты не шутишь, — пристально вглядываясь в нее, произнес он. — Нет, не шутишь.
И кем ты себя возомнила? — вдруг вникнув в смысл сказанных ее слов, воскликнул он.
И она повторила:
— Отдай все и иди за мной.
— Хорошо, — все поняв, согласился Сингапур, — Только завтра. Договорились? Вот и славно, — не дав ей возразить, он ласково взял ее за руку, — завтра, хорошо? Я пока подготовлюсь к этому, морально… и… все такое. — Он повел ее к выходу.
— Богу привет, пламенный, — помахал он, уже стоящей на лестничной площадке, Гале, и закрыл дверь.
Был уже вечер. Тихо было. У кого-то, за стеной работал телевизор. Сингапур все сидел в кресле и смотрел в чистый лист оргалита. Грустно было. Иногда, он брал кисть, сухо, неспешно водил ее по листу, выводя какой-то, даже ему не понятный орнамент, перебирал кисть в пальцах, подносил к лицу, и, словно накладывая макияж, подводил щеки, скулы, лоб, и снова опускал кисть в банку. Тоскливо было. Не хотелось слушать музыку, не хотелось никуда идти. Напиться хотелось. Поднявшись, он перешел на диван, и — лицом вниз, закрыв голову руками, поджав ноги — так и лежал, уговаривая себя уснуть…
Взорвался телефон. Сингапур вздрогнул; после второго звонка взял трубку.
— Здравствуйте, а Федю можно?
— Я вас очень внимательно слушаю.
— Извините, я Федю могу услышать?
— Вы его уже слышите.
— Узнаёшь? Это Алина.
— Конечно, узнал, Алиночка, — ласково заговорил Сингапур. — Что-нибудь случилось, ты плачешь?
— Нет. А вообще, да. — Алина помолчала, — мне поговорить с тобой надо.
— Заходи. Скоро приедешь?
— Я не одна, я с подругой.
— Ну и что, тем лучше, веселее будет.
— Я скоро, ты дома будь.
— Конечно, до встречи, — он повесил трубку.
Алина очень кстати позвонила. Мысли теперь с облегчением, точно освободившись от чего-то непосильного, потекли ровно, размеренно. Закурив, и дотянувшись до пепельницы, Сингапур поставил ее на пол и, ковыряясь сигаретой в пожелтевших окурках, заговорил сам с собой:
— Так. На прошлой недели муженек ее с барышнями приходил, сейчас она, — сигарета сломалась. Закурив новую, он продолжал шарить по пепельнице, рисуя пеплом незамысловатый орнамент. — Значит, он от нее гуляет, она от него плачет… Ладно, что-нибудь придумаем.
Наконец они пришли.
— Здравствуй, Алиночка. Проходите. Всё как обычно — для особо приближенных тапочки. — В поклоне, пригласил их Сингапур. Вслед за Алиной вошла ее подруга.
— Лиля, — приятно произнесла она.
— Федя, — представился он, и, без спросу, поцеловал Лиле руку.
— Вот и познакомились, — не смутившись, и, даже озорно сказала Лиля. Сингапур повторно поцеловал ей руку. И словно опомнившись:
— Проходите, что вы в дверях-то.
Переобувшись, девушки прошли в зал, сели в кресла.
— Как интересно, — произнесла Лиля, оглядываясь. — Первый раз у художника.
— Я же говорила тебе, — напомнила Алина, — он хороший, и художник еще.
— Здóрово!
— Мы взяли вино, — вспомнила Алина, — штопор нужен.
— Проблем нет. — Через минуту Сингапур уже вернулся из кухни с откупоренными двумя бутылками красного вина.
— Ну что, девчонки, по маленькой, — он наполнил вином стаканы.
— У тебя магнитофон работает? — спросила
