свободу действий, лишь прибавил:
– Хотя вы непоколебимо решили покончить с Борковичем, однако имейте в виду, что это вещь нелегкая. Он человек осторожный, хитрый, изворотливый, всегда окружен такими же дерзкими, как он сам, и не даст захватить врасплох. Поэтому надо хорошенько все обдумать, а то может случиться, что вместо того, чтобы его захватить, вы его толкнете на какой-нибудь сумасбродный поступок, который он может совершить, узнав, что покушаются на его свободу.
Воевода и слышать не хотел всех этих предостережений и настаивал на своем.
– Если его оставить долее на свободе, и он примет меры предосторожности, что Бог знает, до чего он дойдет, – говорил Бенко, задыхаясь от гнева. – Все это еще было бы ничто, но ведь он, как вы говорите, смеет поднимать глаза на королеву; ведь этот негодяй способен осрамить нашего короля. Он смел, лгун и для него не существует ничего святого. – Впрочем, друг мой! – прибавил воевода. – Мне кажется, что, арестовав его, я сделаю доброе дело и для него: помешаю ему совершить поступки, за которые он неизбежно поплатился бы головой…
– Дорогой воевода! – возразил Вержбента. – Поступай, как желаешь; у тебя опыт, сила; но, ради Бога, будь осторожен, потому что этот человек имел везде своих шпионов, и если он, сохрани Господь, преждевременно об этом узнает, то не обойдется без кровопролития.
Но и эти слова не охладили пыл воеводы, который, ломая руки, повторял:
– Ведь дело идет о короле и королеве; если ему дать время, он не смирится и не образумится, а в состоянии взволновать всю страну, завести смуту для того, чтобы в мутной воде рыбу ловить.
Они еще долго толковали, но Бенко не уступал.
Наконец, Вержбента попрощался с ним, еще раз призывая его к умеренности и осторожности.
Старый воевода, оставшись один, нескоро успокоился; ему хотелось как можно скорее привести в исполнение свое решение.
В последние годы правой рукой воеводы и исполнителем всех его поручений был какой-то русин, принятый им на службу и пользовавшийся его полным доверием. Настоящее его имя было Панас, но в Польше его переделали в Паношу и так и называли. Он происходил из боярской семьи, имевшей значительные владения в местности, завоеванной Казимиром и присоединенной к Польше. Какое-то кровавое приключение заставило его покинуть свою родину и искать убежища в королевстве; воевода, встретившись с ним в Кракове при королевском дворе предложил ему у себя службу.
Это был человек большого роста, силач с угрюмым выражением лица, хладнокровный, молчаливый отчасти потому, что плохо говорил по-польски, отчасти потому, что предпочитал дело делать, а не тратить попусту слова. Он был религиозен и в течение года половину времени постился и питался по большей части сухарями с водой; он избегал общества и свободное время проводил в своей комнате. Для исполнения приказаний и поручений это был незаменимый человек; он никогда не возражал, не ссылался на трудности или невозможность исполнить данное поручение, старался хорошенько вникнуть и понять, чего от него требуют, и затем не обращал даже внимания, если приходилось рисковать своей жизнью и жизнью сопровождавших его людей.
– Так приказано, – говорил он лаконично. Воеводе он пришелся по душе; Бенко дал ему значительный надел и обращался с ним ласково, за что Паноша любил его и готов был в случае надобности броситься за него в огонь и воду.
Все остальные завидовали любимцу, но никто не смог с ним соперничать. Это был человек с железной волей, не чувствовавший ни голода, ни холода, смелый до безумия, а по наружному виду невозмутимый, холодный, бесстрастный, как каменная глыба. Придворные посмеивались над ним, но втихомолку и исподтишка, так как затронуть Паношу никто не решался из боязни его самого и воеводы.
Он никогда не жаловался и расправлялся своими собственными силами, но расправа его была жестокой, и он нескольких изувечил.
Интересно было слышать, как Бенко разговаривал с ним. Призванный в комнату, он останавливался у дверей со скрещенными на груди руками и ждал приказаний. Воевода говорил, а он головой качал в знак того, что слышит и понимает. Если же для него что-нибудь было непонятно, он просил отца (так он обыкновенно называл воеводу) еще раз медленно повторить то же самое. Когда он заявлял, что понял, что можно было быть уверенным, что все, что ему было поручено, будет исполнено. Паноша знал о подозрении, тяготевшем над Борковичем, так как по приказанию воеводы несколько раз следил за действиями Борковича, а потом уж по собственной инициативе интересовался всем, что имело отношение к Борковичу. Ему это легко было, как человеку не болтливому, проницательному, умевшему повсюду проникнуть, ни в ком не возбуждая подозрения. Воевода его использовал не только для мелких поручений, но и для крупных дел, часто поручал ему наблюдение за двором, или посылал его в одно из имений, где оказывалось нужным ввести порядок. Обыкновенно когда Бенко посылал за Паношей и запирался с ним в комнате, то уже заранее знали, что готовится что-то важное.
Лишь только Вержбента уехал, нетерпеливый старик призвал к себе любимца. Паноша в то время исполнял обязанности управляющего дворцом и не был особенно обременен работой, потому что страх перед ним заставлял служащих содержать все в порядке. Одетый в длинное платье с высокой шапкой на голове, вроде колпака, он производил впечатление великана. Явившись немедленно на зов своего господина, Паноша по обыкновению остановился у порога и, низко склонившись перед ним, ждал его приказаний.
Воевода велел ему ближе подойти.
– Я тебе хочу поручить очень важное дело, – произнес он. – Я не требую от тебя поспешности, ты должен раньше хорошенечко обдумать, как к нему приступить, чтобы не было неудачи. Даю тебе кокое-то время на размышление, но все-таки слишком долго с этим делом нельзя медлить.
Паноша сделал знак головой, что понимает.
– Нам надо раз навсегда покончить с Борковичем, – сказал Бенко, понизив голос. – Ни одна живая душа не должна об этом знать.
Паноша вторично утвердительно кивнул головой.
– Мы должны его арестовать, – прибавил Бенко, глядя на него в упор.
Паноша стоял неподвижный, как статуя.
– Он уж достаточно натворил, – продолжал воевода после непродолжительного молчания. – Того, что нам известно о нем, хватит, чтобы его наказать, а сколько у него проступков, еще нам неизвестных? Я решил заключить его в тюрьму…
А как с ним дальше поступить, это уж мое дело. Паноша слушал с большим вниманием и о чем-то размышлял.
Воевода, немного обеспокоенный тем, что Паноша не подает никакого признака жизни, обождав немного, продолжал:
– Я знаю, что справится с ним – дело
