– С чего же, друг почтенный, огорчился? Мы тебя не обижали, – сказал Недоуздок.
– Мы давно обижены.
Между тем на «чистой» половине, где собрались представители почти от всех сословий: купцы-присяжные и неприсяжные, чиновники, купеческий сын, шабринские, два коммерсанта, содержатели трактиров и водочных заводов и сам туз горожанства, замечательный только удивительною бородой-монстром, которую он, в то время когда ел и когда говорил «речь» в городской управе, ловко затискивал за борт жилета, с неизменным своим спутником «градским» архитектором, – шли такие разговоры:
– Согласитесь, – выкрикивал Саша, обращаясь к купеческому сыну, у которого все лицо лоснилось и блестело от какого-то удовольствия, как лоснились и его потертый сюртук, и старый жилет, и широчайшие тиковые штаны, – согласитесь: присяжные, представители общественной совести, и вдруг помещаются где-нибудь в харчевнях, питаются неудобоваримыми продуктами! Тогда как они должны иметь светлый взгляд…
– Прохарчка-с – это точно, – заметил купеческий сын, переходя за спину Саши.
– Прохарчка? Что такое прохарчка?.. Тут важно, чем мы с братом мотивируем. Брат, поди сюда! В чем главный мотив? Тут мотив важен. А какой мотив? – спросил Саша, уставив пристальный и даже сердитый взгляд на купеческого сына. – Позвольте предварительно спросить: у нас теперь что такое присяжные?
– Прися-яжные? – вдумчиво переспросил купеческий сын. – Все отцы семейств, смею доложить, – вдруг решил он. – Супруги, малютки, хозяйство оставлены на произвол, смею сказать, на четырнадцать ден-с без присмотру…
– Да я не в том смысле… Присяжные во все время сессии у нас разобщены, не имеют связи с обществом, им неизвестно состояние общественного мнения по делу… От них скрыты симпатии и антипатии общества…
– Ежели к тому вести, конечно, что не мешает… Сначала ежели разузнать…
– Вот то-то и есть… Исходя из этих соображений, мы, я и брат, благодаря инициативе госпожи Штукмахер, дамы опытной в деле благих начинаний (она уже основала общество попечения о лицах «по суду оправдываемых» – слышали?), мы и решились приложить всевозможные старания, чтобы основать эдакий кружок, где могли бы предварительно всякое преступление…
– Преступное деяние, мой милый! – поправил, подходя, Петя. – Ну да, одним словом, обмен идей…
– Это верно-с… Только, извините-с, не каждому, осмелюсь сказать, по карману…
– Уж это будет дело общественной благотворительности. Нам уже обещано.
– Ежели так, очень даже приятно-с. Потому, как именно вы это сказали, много веселее… Насчет взгляду-то.
– Обещано!.. Вот почтенный гражданин Павел Павлыч… (Знаете?.. Нет? Познакомьтесь… Он теперь на поруках, но это одно недоразумение… Мы все это рассеем.) Он помещение даже предлагает в своем доме. Госпожа Штукмахер своим личным участием… Наш достоуважаемый, наконец, Петр Петрович…
– Ну, ты там, Сашенька, не заговаривайся… Я, брат, ничего тебе не обещал, – отозвался туз с «чистой» половины.
– Как не обещали? Ведь вы же согласились, что инициатива для нашего города необходима, – говорил Саша, подходя к «чистой» половине.
– Это, брат, не я, это губернатор…
– А сами просили еще написать доклад в управу!..
– Доклад, пожалуй… А только не обещаю, брат, на городское иждивение принимать…
– Да ведь выгоды-то какие! Мотив важен-с!
– Вот, впрочем, хочешь калачей? Могу обещать.
– Шутите!
– Ничего не шучу… Все же хоть калачи, чем по дворам ходить… А то вон один пейзан ко мне пришел наниматься дрова рубить…
– Ну, смотрите, – крикнул Саша. – Я на вас пожалуюсь госпоже Штукмахер!
– Да говори! Гуманничать!.. Знаю я, как она гу-манничает на чужие-то калачи: мужа ей хочется в председатели земские втереть! Успокой ты ее, бога ради, скажи: очень, мол, рады, примем с радостью, без калачей. Только бы он из «невменяемости» не выходил, так для нас это будет рай… Руки нам, по крайней мере, развяжет…
– Вот Петр Петрович сказал слово к делу! – вскричал представитель, замахав руками. – Рублем подарил!.. Что значит голова так голова!.. Дай я хоть поцелую… Хочешь? Да мы за этим Штукмахером все вернем!.. А то, господи благослови, первым делом мы для души спасения богоугодных для города заведений настроили, а они – в земство!.. Да с чего ж это мы мужиков-то лечить обязаны? И теперича опять разговор про кормежку…
– Полно ты, буржуа эдакая бородатая! – фамильярно заметил Саша и прибавил ему на ухо: – Прошлым годом кто после побоища-то по постоялым дворам бегал да помещение со столом предлагал?
– Да, дурашка, разве это вчастую?
– Ну, и не в редкость… А ты лучше помолчи, если не понимаешь мотивов!
– Ну, конечно, дурашка, ведь я не юрист! Мотивы! Черт вас возьми! Пойдем лучше по доппелькюмельцу пройдем…
– Господа! Однако вы-то как же относитесь к нашему почину? – спросил Саша, подходя к пеньковцам. – Вы слышали?
– Слышали.
– Ну, так как же? Крестьяне молчали.
– Нам не требовается, – ответил наконец Лука Трофимыч, дотянув с блюдечка чай и отодвинув с решимостью от себя чашку.
– Как «не требовается»? – удивился Саша, тонко пародируя «мужичий жаргон». – Вам-то и «требовается» главным образом… Мы так полагали, что скудость ваша…
– Мы обеспечены…
– Кто же вас «обеспечил»?
– Сами, обчеством…
– Но ведь, должно быть, не всех обеспечивает «обчество», когда присяжные принуждены колоть дрова…
– Не знаем… Не слыхивали нешто…
– «Не слыхивали нешто»! – заметил туз архитектору на «чистой» половине. – Понимаешь? Тоже стыдятся.
– Это-с, Петр Петрович, и скверно, что мужику стыдиться позволено… Я знал это еще по своим крепостным: коли стыдится – значит, самый опасный мужичонко… Так у меня на этот счет строгая система была: я подвергал его сначала осмеянию, наряжая в шутовские костюмы, заставлял доить коров какого-нибудь бородача, мыть телят и прочее в таком роде. И, могу сказать, достиг цели: даже девки стыд потеряли. Такие козыри стали – любо глядеть.
Саша пожал плечами и отошел на «чистую» половину.
В эту минуту шум на «чистой» половине вдруг смолк: стали к чему-то прислушиваться. Заинтересовались и пеньковцы, но в особенности Недоуздок: он уж давно наблюдал за Гарькиным, который был сегодня особенно игрив и развязен, польщенный вниманием «почетных» гостей. Он сидел против толстого, высокого и массивного, с грубым и широкоскулым лицом, чиновника, очевидно пользовавшегося на «чистой» половине особым авторитетом, что отражалось во всей его фигуре, в его внушительных покрякиваниях, многозначительных «гм», которые он произносил в ответ на обращаемые к нему вопросы. Гарькин и купеческий сын давно подобострастно увивались около него.
– Вы, так сказать, среди мужиков «столпы», – говорил авторитетный чиновник густым басом и особенно напирая на букву «о», едва заметно обращаясь к Гарькину.
– Именно-с, – подтверждал Гарькин кивком головы.
– Вы, собственно, устои, на которых держатся обычаи…
– Так точно-с.
– Дедовские обычаи… Вековые…
– Совсем верно-с!
– Так вы должны между нами и темными мужиками составить, так сказать, звено…
– Завсегда-с.
– Вы обязаны им внушать…
– С удовольствием!.. Помилуйте-с!.. Мы ежечасно-с… И мужички нас слушают…
– То-то и есть. Ведь они глупы…
– Случается-с…
– Вот теперь двуженца будут судить…
– Нда-с.
– Дело это для вас будет темное. А мы знаем доподлинно, кто он такой, этот двуженец!
– Сама-азванец! – крикнул от буфета пьяный купец, у которого с бороды текли потоки водки и падали кусочки приставшей икры.
– Лицедей! – поддержал его представитель.
– Мало!.. Он у меня в учителишках был, сына от торговли отбил, дочь непокорству научил… Жена посты забыла…
.
– Братцы! Собирай шапки, – заторопился Лука Трофимыч, перепугавшись. – К дому пора.
– Погодить бы. Любопытно, – заметил Бычков.
– Непочто… нечего! – строго заметил Лука Трофимыч.
Пеньковцы вышли, а Недоуздок подвинулся ближе к «чистой» половине. В его воображении начинала создаваться драма, которая где-то когда-то родилась из отношений, так напоминавших его собственные к Орише. Ему сильно захотелось выследить суть этой драмы до конца.
Молча вернулись пеньковцы на постоялый двор, молча отобедали и затем расселись по углам: каждый из них как будто сосредоточился в самом себе. Впечатления этого дня не были, как прежде, одинаковы для всех пеньковцев… Обстоятельный Лука Трофимыч, против обыкновения, не мог заснуть после обеда и долго, так что успело почти совсем смеркнуться, не переставал вздыхать и говорить такие речи:
– Ну вот, здравствуй! Еще ни уха, ни рыла не видя, а уж, господи благослови, наслушались всего, нагляделись! В мужицкие-то головы уж успели туману напустить. Надурманились! Э-эх, мужики, мужики!.. А Недоуздок вдосталь теперь этого дурману-то набирается, должно… Чего там остался? Примем еще мы с этим мужиком муки!
