Федор Кнорре - Одна жизнь

- А пустят?

- Лопну, сдохну, а как-нибудь сделаем!..

И опять, как всегда, Леля сидела поздним вечером в маленькой комнатушке за своей пишущей машинкой и работала при подрагивающем свете керосиновой лампы, поставленной на металлическую коробку от пулеметной ленты. Как всегда, толчками бежала каретка, стучали буквы, ударяясь о валик, звякал звонок, предупреждая, что строчка кончается; она толкала рычаг, и снова бежала каретка, и буквы ударяли отскакивая, и снова били по серой бумаге.

В коридоре, то удаляясь, то приближаясь, слышались шаги часового-коммунара. Вошел Меловой, уже не в первый раз за вечер, и нетерпеливо сделал знак кистью руки, точно отбрасывая, смахивая со стола мелкий мусор:

- Кончайте это все! Давайте новый лист!.. Так, теперь пишите: протокол заседания Особой тройки Ревтрибунала армии от числа... тут точка, я сам проставлю число... Слушали: об отказе командира батареи Колзакова выполнить приказ командования в особо сложной обстановке, запятая, повлекшем за собой тяжелые последствия, двоеточие... Постановили: командира батареи Колзакова расстрелять, точка. Три подписи, как всегда.

Меловой приоткрыл дверь и крикнул в коридор:

- Сазонову и Баймбетова сюда срочно!

Машинка все это напечатала, кажется, без всякого участия Лели. Меловой сам выдернул бумажку из машинки, обмакнул перо и подписал. Вошли Баймбетов и Сазонова.

Меловой протянул Сазоновой ручку. Она взяла и, наклонившись над столом, стала читать.

- Ах, это тот? - сказала она.

- Тот самый.

- Да, конечно, - сказала Сазонова, - он отказался. Одного я не пойму. Огородная, восемьдесят восемь, оказывается, тюремный замок. Зачем же было назначать такой сборный пункт?

- А что? Командующий по-своему прав. Без оружия, в стенах замка они не представляли бы опасности. Мы бы разобрались, провели чистку. Вполне обоснованно. А теперь это дело прошлое. Теперь, когда Невского застрелили, все стало окончательно ясно. Все эти его ссылки на приказания Невского, вернее всего, ловкая отговорка, придуманная, должно быть, именно в предвидении того, что Невского ликвидируют. Совершенно ясно, что он действовал заодно с унтерами, вел их линию. Никаких таких приказаний ему Невский не давал, ясно.

- Нельзя сказать, что ясно, - с трудом выговорила Сазонова. - Мне все-таки странно: вся губерния знает, что Огородная, восемьдесят восемь тюрьма. Зачем же назначать людям сборный пункт в тюрьме? Если мы мобилизуем людей, мы им верим. А если не верим, почему они нам должны верить?

- А почему я никого не прошу мне верить и никому не верю? раздражаясь, крикнул Меловой. - Что это за разговоры о вере? Тут не молебен! Вопрос так стоит: мы расстреливаем тех, кто отказывается выполнять боевые приказы, или мы их по головке гладим?

- А если приказ был неверный? Если он правда был ошибочный? И он это понимал, а мы не понимали. Ведь он отвечал головой и знал это.

- Бешеный человек, - укоризненно и грустно сказал Баймбетов.

Меловой вырвал ручку у Сазоновой и подал Баймбетову:

- Пиши. Согласен?

- Хорошо, - так же печально сказал Баймбетов. - Я так напишу: воздерживаюсь. Вдруг Невский ему дал приказ? С того света телефон нету. Как проверим?

- Пиши, - успокаиваясь, согласился Меловой. - Вопрос решен. Если голоса разделились поровну, голос председателя решает.

- Тогда знаешь... Ннн-ет, - со страшной натугой выдавил Баймбетов. Тогда я немножко против. Нельзя так быстро стрелять. Какой-никакой путаница получился. Он танк стрелил? Свалил танк! Теперь мы так быстро его валить будем. Что такой? Путаница. Так свой своя начнет стрелить. До завтра подождать можно, а?

- Канитель, - сказал Меловой и, недовольно обернувшись на Лелю, махнул рукой: - Вы что тут сидите? Идите, идите!

Леля вышла в коридор и осталась стоять, держась за ручку двери. В ушах у нее стоял стук машинки, отбивающей ужасные слова, и зловещий короткий звоночек в конце строчки - ей казалось, машинка продолжает там работать без нее, сама, выстукивая что-то еще более страшное. Она стиснула кулаки, чтобы пальцы не могли двигаться, я прижала руки к груди.

Часовой-коммунар посмотрел на нее с равнодушным удивлением и медленно прошел мимо.

Она пошла вдоль длинного коридора, вымощенного квадратными каменными плитами. Машинка продолжала стрекотать у нее в ушах не отставая. Леля слышала, как бежит короткими толчками тяжелая каретка штабного "ундервуда" и из-под пальцев выскакивают буквы, складываясь в невозможные, отвратительные слова. Все в ней восстает против этих слов, но она знает, что ничто не может помочь - ни слезы, ни крики, ни просьбы. Все, на что может пойти, обезумев, доведенный до отчаяния человек, не остановит эту бегущую строчку. Хоть сбрось машинку со стола или отруби себе эти пальцы, которые сейчас впиваются в ладони стиснутых рук...

Нисветаев, как было условлено, поджидает у лестницы.

- Пошли скорее! Слыхала про Невского? Вот это несчастье. В Белой Полыни, говорят, какая-то сволочь прямо из толпы в него - на митинге. Ат гады!

Они идут рядом к выходу. Запах остывшего утиного жира от пакета, который несет Илюша, кажется Леле тошнотворным. Застойный воздух коридора, махорочный дым над писарскими столами, вокруг голубых огоньков керосиновых лампочек, запах потной кожи и плавленого сургуча казенных печатей - и сразу после этого вдруг просторная площадь, доверху налитая теплым синим воздухом звездной южной ночи.

Они долго идут молча по темным улицам, сворачивают в переулки, мимо заросших палисадничков с их сильным ночным запахом цветов табака и влажной травы. Лениво тявкает собачонка спросонья. В одном окошке еще светится занавешенный огонек. Люди спят или готовятся ко сну, и жарко светят, разгораясь, южные звезды над городом, над тюремным замком на Огородной, 88, где тоже все спокойно сейчас, пока не получен приказ... "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут..." И только одному человеку нечем дышать и невозможно жить. Она идет рядом с Нисветаевым быстрыми шагами, кажется, что-то отвечает иногда ему точно сквозь сон, послушно и не по своей воле, как печатала на машинке.

И в то же время она видит каждую тень от колышка забора, каждую полоску света за решеткой ставен и запоминает это на всю жизнь - ненужное, мучительное, - и где-то звякает звонок - сигнал остановки строчки гремящей пишущей машинки, и ей вдруг кажется, что она опять в своей комнате и пятится в угол от машинки, пряча за спину руки, замирая от боли, отвращения, унижения и страха, что руки опять сами начнут печатать. Нисветаев встревоженно переспрашивает ее, кажется уже не в первый раз, и она с трудом догадывается, что надо что-то отвечать.

- Что ты, Леля, что ты? Что ты говоришь?

- Я говорю?.. "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо... Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух. Чуть трепещут..."

Из-за будки выходит ночной патруль.

- Стой! Документы!

Леля и Нисветаев останавливаются. Солдаты нервничают, держат винтовки наизготовку.

- "Луна спокойно с высоты..." - вполголоса продолжает Леля, задумчиво глядя на солдат.

Начальник патруля уже узнал Нисветаева, они спокойно заговорили.

- Это точно, что Невского в Белой Полыни унтера застрелили?

- Говорят, на митинге? А, сволочь! Сука! Такого человека!

Они идут дальше. Ветки деревьев, переваливаясь через заборы, все время касаются, соскальзывают, щекочут лицо.

Неожиданно Леля слышит, как произнесла вслух:

- Они ему... хотят... расстрел...

Нисветаев, споткнувшись, останавливается. Сквозь стиснутые зубы выплевывает такое остервенелое матерное ругательство, каким никогда не ругался. Они молча идут дальше, и вдруг Леля громко икает. Еще раз, еще. Она зажимает рот рукой и икает все сильнее. Напрасно Нисветаев стучит ей по спине, советует набрать побольше воздуха и не дышать, икота не проходит. Она уже ни о чем не думает, только о том, как унять мучительную, глупую судорогу. Она стоит, прислонившись к забору, слышит отчаянный собачий лай, это Нисветаев залез в чей-то двор, сбив калитку, и гремит ведром у колодца. Потом Леля пьет ледяную воду из ведра, икает и опять насильно, через силу, пьет, обливаясь водой...

Понемногу икота слабеет, затихает, и они снова идут.

Кругом пустыри, огороды. Потом большое уродливое здание заслоняет собой все. Часовой, разглядев их в окошко ворот, открывает тяжелую калитку, пропуская под низкий каменный свод.

Они идут через обширный, поросший травой двор. Тюремный замок пустует, теперь сюда никого не сажают. Мелкие проступки прощают. За тяжелые расстреливают. Чаще прощают.

Леля долго ждет на площадке лестницы, где сидит под фонарем на табуретке скучающий караульный красноармеец.

Наконец появляется Нисветаев в сопровождении мертвецки заспанного младшего командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на свет "летучей мыши", зевает и, засовывая руку в разрез гимнастерки, почесывает грудь.