Федор Кнорре - Одна жизнь

Леля долго ждет на площадке лестницы, где сидит под фонарем на табуретке скучающий караульный красноармеец.

Наконец появляется Нисветаев в сопровождении мертвецки заспанного младшего командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на свет "летучей мыши", зевает и, засовывая руку в разрез гимнастерки, почесывает грудь.

- Ну вот, гляди, - говорит ему Нисветаев. - Видишь, человек пришел, а ты вдруг на попятный. Разве так поступают? Струсил?

- Тебе бы отвечать, сам бы струсил.

- Да что тут такого? Никто тебе за это слова не скажет. Какой тут ответ? Поговорит человек с женой. Сам-то ты кто, человек или нет?

- Какой я человек? Я начальник караульной команды. Уходите-ка отсюда оба. Неприятность от вас может выйти.

- Нет, ты обещал, - еле сдерживая ярость, мирно понижает голос Нисветаев. - Главное, ты пойми, никто и узнать не может.

- Конечно, никто! Вся караульная команда, а больше никто! Сказал!

Караульный с самого начала разговора оживает, прислушиваясь с возрастающим вниманием. Теперь он внезапно ядовитым голосом кричит:

- А что ты, начальник, за команду хоронишься? Чего тебе караульная команда? У тебя своя решенья есть? Нету твоего решенья, хоть ты будь переначальник. А нету, ты иди у бойцов спроси. Они тебе скажут... Жена все-таки!.. Не старый режим!..

- Вот и пойдем, - с отчаяния решает Нисветаев.

- Все равно не полагается, - сонно бормочет начальник, но идет за ним следом в караульное помещение.

Здесь стоит дух казармы и караулки, где вот уже сто двадцать пять лет днем и ночью посменно отдыхают и спят не раздеваясь солдаты.

И сейчас четверо валяются на нарах, а четверо неторопливо подтягивают ремни и застегивают воротники, собираясь на смену.

- Товарищи бойцы Красной Армии, - звонко обращается к ним Нисветаев, вот тут жена арестованного командира батареи Колзакова пришла повидать мужа. А ваш начальник не может решить вопроса. По царскому уставу это не полагается. А вы решите по революционной совести - можно ли поговорить или как?

Протирая глаза, лохматый солдат, похожий на лешего, приподнимается с нар и оглядывает Лелю.

- Жена?.. А чего она ночью пришла?

- А чего. Это, значит, в самое время!.. - озорно подмигивает длинноносый рыжий солдат.

Двое или трое лениво усмехаются.

- Товарищ - военнослужащая, работает у нас в штабе. - сурово одергивает Нисветаев. - Отпустили ненадолго. А завтра могут отправить куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать?

- А бумажка имеется? - спрашивает еще один.

- С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки.

- Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба! - слышится вздох.

- Товарищи, дорогие, ну пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся больше. А вы не пускаете...

- Жизнь действительно проклятая! - сказал похожий на лешего, повалился обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет.

- Общее должно быть решение, - сказал начальник команды.

- Тут не застенок царизма! - страстно сверкая глазами, заговорил рыжий солдат. - Мы не за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть против?

- Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий.

Начальник караула нехотя снял с гвоздя запасной фонарь и пошел впереди, показывая дорогу.

Длинный каменный коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них покорежены в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной нет замка, только тяжелые железные засовы.

У единственной запертой двери начальник останавливается и с грохотом отодвигает засов.

- Колзаков, к тебе тут со свиданием, - равнодушно выкликает он и отворяет дверь.

В желтом свете фонаря Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный, закрываясь рукой от света, он пятится от двери.

- Разбудили? - весело говорит Нисветаев. - После выспишься! - Он раскладывает на маленьком столике сверток с жарким, две пачки махорки, газету и зажигалку, сделанную из винтовочного патрона. - Гостинцы тебе я вот сюда кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим пойдем к нему посидим. - Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь. Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем.

- Зачем вы сюда? - кося глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит Колзаков. - Почему вас пустили?

Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает:

- Да мы с Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и пришли.

- Место уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю. - Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку. - Сам тоже хорош.

- А что ж не бреетесь?

- Мне бритву не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного переживания. Только раньше он пять раз повесится на гнилой осине, чем от меня такого дождется.

- Вы о нем не думайте сейчас, - быстро заговорила Леля. - Вы лучше напишите объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища Невского, просто попросите, чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение.

- Это все давно написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму, как это вы сюда пришли? Почему это?

- Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите?

- Куда спешить? Пускай товарищ Невский свое слово скажет. Не долго теперь ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же я был, что не сходил посмотреть. Теперь бы сидел тут - вспоминал. Интересно, что такое человек мог написать про эту бедность, все стараюсь представить, а ничего не могу. Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду впереди всех и стану глядеть: как вы там представляете?

Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены. Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:

- А если не выпустят?

- Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.

"Неужели все? - с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:

- И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой... Белой Полыни?

- Невского? Вы что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь плечом на стену. - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время спустя еще раз круто останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах, женка его бедная теперь как останется? - Леля и не думала, что Невский женат. - Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет. Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался счастливый, как маленький...

- Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.

- И про Генеральный штаб небось?

- Да, про все.

- Невский ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккурат мы проголосовали расходиться всем по домам. Он с нами всего два дня прожил в землянке и как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в Красную гвардию. Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался нашим комиссаром. Позвал меня к себе, запер дверь и сказал: "Товарищ Колзаков, говорит, мне приходилось заниматься все больше кабинетной работой. Теперь мне, сам видишь, необходимо срочно выучиться артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"

И вот я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле, а он меня там дожидался в условленном месте, чтоб никто не видел, как военком с седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней я ему старался поспокойней приводить, а он скандалил и требовал самых норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.

Боевые уставы, расчеты, приборы - это он, конечно, все сам осилил. Теперь вот другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам командир, а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с ним хохочем, вспоминаем, как он в первый раз в пиджачке на коне громоздился, тот несет боком, брючки кверху сучатся, а там носочки на подвязочках выступают, сам еле держится, а на меня кричит: "Не миндальничать! Не сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как на новобранца!.." Ах, люблю я этого человека... - Он ожесточенно растирает лицо ладонями. - Без него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров, ух, ожесточат!..

"О чем он говорит, неужели он не понимает про себя?" - с тоской думает Леля и вдруг слышит звук бумаги, которую рвут с ожесточением, раз за разом, мельче и мельче.